Лучше-ка еще стопочку». Пропустил он несколько стопочек, сказывали, будто и рожок купил, да кто знает? Видать, надо было купить два рожка. В путь, дескать, лишь тогда наладился, когда трактирщик закрывать стал. Но прежде чем уйти, опять сказал: «Налей-ка еще одну, впереди дорога долгая!»
Стояла осень. Однако ночью уже начинало подмораживать. А тогда еще, словно по ошибке или понарошке, ни с того ни с сего снежок пошел, и ветерок задул,
запуржило малость. А что было дальше, теперь уже никому не ведомо. Станет и того, что горемыка не осилил дороги! Нашли ег^ на другой день поутру между Рачей и Юром, запорошенного мелким осенним снежком.
А Густо узнал про это только через два месяца из Филоменкиного письма: «...Густинко, сдохла у нас коза, но случилось у нас еще и самое большое несчастье: не стало татеньки, наш татенька из Вены домой не воротился...» Филоменкина мать, подобно другим матерям, хотя с несчастьем забот у нее и прибавилось, не потеряла головы. Днем не покладая рук работала, но по вечерам, правда, если сразу же не одолевала ее смертельная усталость, а чаще по воскресеньям, когда можно было дух перевести, подбадривала детей:
— Не робейте, мои милые! Живется нам не больно легко, да не пропадем! Густо вскорости выучится, воротится из Вены, работу подыщет, станет где поблизости подмастерничать, вот увидите, сразу веселей заживем.
Все время они только о Густо и говорили. Был он малорослый, но в общем-то стройный, пригожий паренек. Ох, и разговоров было о нем!
Однако не очень-то Густо им и помог. Едва кончил ученье, началась война. Пан император и о нем вспомнил. Сперва призвали Густо в казарму, где его муштровали, гоняли, орали на него, а потом послали в Тарнополь оттуда в Черногорию, а там и в Италию... Два раза из Италии написал; сперва письмо и открытку, а потом вообще ни словечка. Наверняка где-нибудь в чужой стороне товарищи могилку ему вырыли. Может, кто-нибудь на его могиле и какое деревце или хотя бы кустик посадил.
Знаете эту песенку про Италию да про зеленое дерево?
...макушкой клонится, макушкой клонится, макушкой клонится к родной околице...
Иному эти слова, может, о многом и не говорят. Но Филоменке — говорят. И ее брату. Часто эту песню певали. И мать с ними. Хорошая песня, правда?
Филоменка любила петь. И всегда своим пением бывала довольна. Но когда иной раз хотела попеть с другими девчатами, те одергивали ее.
— А ты помолчи лучше, только песню портишь!
Она дома пожаловалась. У матери еще одной заботой
больше. Подстерегла раз стайку девчат, попеняла им:
— Девчата, вы чего не позволяете нашей Филке петь с вами?
— Кто ей не позволяет? Кто вам сказал? Пускай поет. Кто ей запрещает?
— Жаловалась, что вы ей петь с вами не даете.
— Кто не дает? Мы не даем? Мы же совсем редко поем. А она даже и не умеет петь.
— Уж и не умеет! Нешто я ее дома не слышу?
— А вот и не умеет. Дома она, может, по-другому поет. А с нами уж больно все тянет.
— Так и вы тяните! Или не трожьте ее, пускай привыкает с вами в лад петь.
— Пускай привыкает! Только почему ей обязательно к нам привыкать? Пускай где еще привыкает! Мы хотим красиво петь.
— А она не хочет, что ли? Ведь и она красиво поет, еще как красиво! И со мной тоже. Дома-то она всякий час поет.
— Вот и пела бы дома. Пускай где хочет поет. И с вами тоже. Раз говорите, что у нее такой красивый голос, вместе и пойте!
Дома они часто пели. Пели и за работой. Со временем и девушки поумнели, перестали Филку одергивать. Должно быть, помогли слова, что обронила в ее защиту мать. А позже они и сами поняли, что Филоменкина мать права была. Славно пела Филоменка. Потом они и сами ее к себе зазывали:
— Филка, давай попоем вместе!
А дело еще в том было, что девчата постарше повыходили замуж, и Филоменка начала дружить с младшими.
Правда, и своих старших подружек Филоменке не хотелось терять. Она навещала их, а порой и раздумывала,
к которой раньше зайти. И не раз на улице извинялась:
— Все эти дни недосуг было, но завтра или послезавтра непременно приду. Если у тебя много грязного скопилось и ты не поспеваешь, не бойся, я выстираю. И после маленького. Или хотя бы за ним присмотрю.
А иные, особенно те, что поначалу многого от замужества ждали, а потом убедились, что ничего хорошего оно им не принесло, тихонько делились с ней своими печалями.
— Филка, ты себе и вообразить не можешь, до чего мужики гадкие! Лежу иной раз вечером, а придет муж домой, так я, бывает, со страху дрожмя дрожу. От такого горя горького кровать подо мной и та ходуном ходит. Только ты про это, ради бога, никому ни слова!
— Не горюй, милая! — пыталась Филка утешить подружку. — И другим женкам не легче. Привыкнешь к мужу.
— Не привыкну, Филка. К мужу я не привыкну. А ты радуйся, Филка, что нету на тебя такой напасти. Такое счастье-злосчастье пускай уж лучше стороной тебя обойдет!
Потом захворала мать и, пока лежала, то же самое ей втолковывала.
— Филка, мужики — дрянной народ! Ты уж лучше и не помышляй о замужестве. Как знать, станет муж тебя бить — ты всю жизнь, глядишь, и проплачешь. Была надежда у нас на Густинко, да, вишь, чем дело кончилось. Где-нибудь в Италии только и осталось от него деревцо либо кустик на могилке. Но ты не робей! Я про тебя не забыла. Оставлю тебе эту хатку, хоть оно и не бог весть что, да тебе хватит. Добавлю еще и делянку в Ко- рунах. Пускай в Корунах и сплошняком камни, а земля там не самая худшая. Йожо получит Грефты, хочет иль нет, а уж придется ему Грефтами удовольствоваться. Будешь, Филка, разумной и прилежной, будешь наши Коруны каждый год хорошо обихаживать, доглядывать, бедовать тебе не придется, не помрешь с голоду, а то, может, с Корунок и наживешь чего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38