Приведи себя в надлежащий вид. Потом я тебя найду...
Честно говоря, я и подумать не мог, что все сложится так хорошо. Потому, наверное, легко позволил увлечь себя двум молоденьким девицам в сауну, где они, нисколько не смущаясь, освободили мое грешное тело от грязи, а затем занялись моей шевелюрой.
Вскоре на мне сидел чудесно сшитый костюм, роскошная машина доставила меня в гостиницу. Я вошел в номер-люкс и, заглянув в зеркало, остался собой доволен. Все было очень романтично! Правда, когда я попытался одну из девиц затащить к себе в постель, мне недвусмысленно дали понять, что «эта услуга не входит в оговоренный прейскурант». Я было обиделся, но потом махнул на «детали» рукой и уснул...
* * *
Неожиданно ударили в колокола. Кузьмич вскочил со стула и забегал по склепу, приговаривая:
— Опять нечистая сморила! Опять на утреню опоздал!
Прихватив упаковку свечей, он, не обращая на меня внимания, выскочил из склепа. Я последовал за ним.
Церковь преобразилась. Как только зажгли свечи и лампадки, сразу появились таинственные светотени на ликах святых. Сильнее запахло ладаном. Какие-то убогие старушки в черном быстро и сноровисто приготовили все необходимое для утреннего богослужения.
Я стоял и смотрел. Церковь постепенно заполнялась людом из окрестных селений.
Рядом с отцом Сергием находился низкорослый
полный дьяк с козлиной бороденкой и не менее козлиным тенором. Подпевал он в каком-то молитвенном
экстазе и вообще походил на фанатика, если, конечно,
подобное словечко уместно для определения глубоко
верующего человека, способного жизнь отдать за веру,
за дело, которому служит. Я постарался отвлечься от самой заутрени и сосредоточил свой взгляд на знакомой иконе. «Контактная цепь» с ней у меня наладилась еще ранним утром, и теперь я мог подключиться к информационному полю иконы даже с расстояния в несколько метров. Я вызвал в себе ощущение полного доверия, чувство проникновенной любви к простой вещи, наделил ее разумом и душой, и она откликнулась звоном в моих ушах и серией цветных «картинок», похожих на ряд диапозитивов, проецируемых поочередно на экран. На одной из «картинок» я усилием воли и остановил свое внимание. Это было изображение художественной мастерской с бородатым человеком, стоящим с палитрой и кистями в руках. Через мгновение изображение ожило, задвигалось, заулыбалось...
* * *
— Константин, поведай мне, недостойному, кто же столь качественно переснял на слайды икону из той деревенской церкви? — спросил художник кого-то, кто стоял за его спиной.
— Кто же у нас в совершенстве владеет фотоискусством, как не наш общий любимец Даун, — ответил зам по коммерческой части антикварной фирмы Филатов. — Только он один способен устроить фотосъемки в храме Божьем без зазрения совести...
— А тебе не кажется, что все его дела и поступки становятся сразу же известны нашей матери-кормилице, мадам Бродде? — издевательским тоном спросил художник Феоктистов.
Филатов тяжело вздохнул и произнес:
— Кажется, Коля. Ох как кажется! Он и о нас с тобой все ей рассказывает. А точнее сказать — доносит! Например, он поведал мадам о последнем твоем «произведении» — клише стодолларовой купюры. Даже передал ей один из пробных оттисков...
— Вот же сволочь продажная! Что будем делать с этим ублюдком? Он ведь не даст нам самим прокрутить авантюру с «доской» из деревенской церкви...
— Не даст. Для того к нам и приставлен, — согласился Филатов.
' — Стало быть, надо его убрать... Как считаешь? — Раз надо, значит, уберем. Только вот момент надо выбрать подходящий. Слушай, Коля, когда ты трудился в реставрационном центре Грабаря, тебе
приходилось заниматься иконами? В Феоктистов отложил в сторонку палитру и полез в книжный шкаф. Достав альбом с красочными иллюстрациями, он открыл его на изображении алтарной иконы «Вознесение Марии».
— Смотри, Фома неверующий! Здесь два изображения иконы шестнадцатого века неизвестного немецкого художника. На одном икона до реставрации, на другом — после. Я участвовал в этой работе!
— Здорово! А чего же тебя поперли из мастерской?
— Вот язва! Будто бы сам не знаешь. Перепил, а потом в морду дал научному руководителю... Мы с ним поцапались по поводу иконы «Максим Исповедник». Я доказывал, что она принадлежит кисти художника Истомы Гордеева — крепостного человека Максима Яковлевича Строганова, а дурак-профессор все талдычил, что она относится к так называемой «Невьянской школе», что написал ее кто-то из старообрядцев Чернобровиных, которые после официального запрещения раскольничьей иконописи в 1845 году перешли в единоверие и продолжали работать для ортодоксальной церкви. В споре он попытался мне доказать, что я неуч и дебил, не способный отличить икону шестнадцатого века от девятнадцатого. Я осерчал и лишил его фарфоровой челюсти, благо у него была запасная... Но меня, конечно, уволили, без выходного пособия. Я не очень обиделся. Подумал и стал зарабатывать больше.
— Отважный ты человек, Коля! — покачал головой Филатов. — Профессору с мировым именем — и в морду...
— Я и тебе могу рога обломать, если еще хоть раз наступишь мне на больное место.
— Все, все, ухожу! Меня мадам Бродле ожидает. Значит, как договорились: провернем дело с «Архангелом Гавриилом» и выйдем на заказчиков мадам. Ее саму — побоку. Все деньги пополам! Так?
— Нет вопросов! — согласился художник, повернувшись лицом к доске, покрытой слоем левкаса, на которой уже начинали проступать знакомые черты...
* * *
«Картинка» неожиданно пропала. Ее «стер» в моем
сознании какой-то более мощный энергетический
всплеск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137