! Требования, предложенные Матисом и принятые в порыве телячьего восторга (правда, он и сам опрометчиво голосовал за них), теперь, по здравом размышлении, казались капитану будто списанными с какой-нибудь социал-демократической агитационной листовки.
— Что за птица этот Саар у тебя в волостном правлении?— спросил Тынис.— Насквозь красный, что ли?
— Черт его знает, вроде гнет в ту сторону,— ответил старшина.
В это время племянник Тыниса, Пеэтер, которого он позавчера привез домой на «Каугатоме», переезжал дорогу и, понукая лошадь, правил с возом картошки к мызному амбару. А что этому парню здесь надо? По его словам, он приехал домой отдыхать. У капитана вдруг появилась догадка относительно всего недавнего схода. Еще на корабле Пеэтер что-то слишком много расспрашивал,— в его возрасте молодые люди разговорчивы и любят прихвастнуть собственной мудростью. Определенно бунтовщик, по-видимому не совсем простого сорта. Ишь ты, пришел на мызу картошку возить? Нет, он явился подстрекать Матиса и народ! Тынис никогда еще не видел Матиса таким, как сегодня в волостном правлении, или сейчас, когда он шагает впереди других к парадному крыльцу мызы. Конечно, его брат всегда был смелым, твердым и упрямым, но теперь в его поведении появилась какая-то совсем новая нотка.
— Дрянная затея,— сказал капитан старшине, шагавшему рядом с ним.
Тынис Тиху не возражал против крепкого разговора с бароном, но компания, в которой предстанет Тынис со своими требованиями, казалась ему малоподходящей. Нечего греха таить, и у него есть споры с бароном и относительно земель, и относительно моря, еще бы! Но когда хотят произвести впечатление, нанимают на почтовой станции лошадей с кучером и приезжают на мызу в коляске. Кто хочет выжать что-нибудь из барина, должен и сам быть хоть по виду барином, а не таким вот, как они: с картузов капает вода, голенища сапог и те в грязи.
— Да, дрянная затея,— повторил и старшина,— но теперь как-то неудобно поворачивать обратно.
Тынис Тиху притворил за собой ворота мызного двора и, повернувшись спиной к своему спутнику и к барскому дому, привел в порядок одежду. Рука на миг скользнула по нагрудному карману: кошелек, конечно, был на месте, на месте был и маленький револьвер, который он, по капитанской привычке, всегда носил в кармане; не было только на груди медали, полученной от правительства за спасение команды «Марии Стюарт».
— Теперь уж ты лавировать не сможешь,— бросил капитан через плечо старшине.— Ставь парус и поворачивай на бейдевинд. Только не верю я тому, чтобы барон впустил их в парадную дверь,— сказал он, кивнув на толпу, собравшуюся у парадного крыльца.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Барон Фромгольд Ренненкампф не питал особого уважения к умствованиям своего зятя, выходца из мужиков, пастора Альфреда Гиргенсона. Иной раз за обеденным столом он даже посмеивался над его литературными упражнениями на мужицком языке. Но когда ревностный пастор и зять стал методически присылать ему эстонские газеты с подчеркнутыми там и сям красным карандашом строками, барон, прочитывая отмеченные места, сам приходил к выводу, что цензура действительно работает слишком пассивно и по-казенному. Понятно, властям
в цензурной работе приходится прибегать к услугам людей, знающих мужицкий язык, в том-то и заключается беда: мужик пишет, и мужик цензурует; потому-то и возможно в эстонских газетах появление таких статей, как, например, эта в «Уус аэг», не статья, а перепечатанное из русской газеты сплошное злорадство по поводу заключения мира:
«Уус аэг» сообщает: «Итак, мир! Свершилось то, чего в последнее время ждали с большим нетерпением! Но мы пишем эти строки почти в слезах, с болью в сердце, с тяжелым чувством. В глубине души невольно поднимается возмущение против порядка, который настолько опозорил нас, Россию, который довел нас до такого состояния, что мы должны радоваться даже возможности избежать уплаты контрибуции. Мы никогда не забудем эту постыдную войну: никогда не заживут нанесенные нам раны...»
...В самом деле, Гиргенсон прав: если в русскую газету по небрежности цензора проскочили эти крокодиловы слезы, то уж во всяком случае нельзя было допустить перевода статьи на эстонский язык! А может статься, она и неправильно переведена, не добавил ли переводчик от себя несколько капель зловредного яда против существующего строя?
Барон Фромгольд фон Ренненкампф был, правда, немцем, но, как прибалтийский помещик, он являлся верным союзником русских помещиков и ярым сторонником самодержавия. Его сердце тоже обливалось кровью из-за унизительного для России мира. Ренненкампф вел свой род от старинных прибалтийских дворян, но в конце семнадцатого столетия в результате редукции помещичьих имений его предки почти разорились. Только во времена императрицы Анны Иоанновны дворянский герб дома Ренненкампфов снова обрел должное уважение. Барон Конрад фон Ренненкампф, друг Паткуля, в качестве одного из приспешников фельдмаршала графа Буркгарда Христофа фон Мюнниха (Миниха) сделал в сороковых годах XVIII столетия в Петербурге блестящую карьеру. В царствование императрицы Елизаветы Петровны он, правда, попал в немилость, но при вступлении на престол Екатерины II снова вознесся в Петербурге, куда привез и своего сына Готгарда фон Ренненкампфа, того самого Готгарда, портрет которого и сейчас висит рядом с портретами царя и царицы в рабочем кабинете барона Ренненкампфа. Это был властный, осанистый мужчина с густыми волосами, большим орлиным носом, со множеством орденов на груди;
благодаря его заслугам и влиянию серебряный конь в гербе Ренненкампфов совершил в царствование Екатерины II свой самый высокий прыжок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135