Даже семнадцатилетний Сандер, несмотря на молодость, просился с отцом, но тщетно — Вийя осталась бы до осени единственной работницей на всем хуторе. Старший сын Пеэтер не то четвертый, не то пятый год жил в Таллине (видать, он и останется городским жителем), а старики уже не годились в помощники. Аню еще кое-как, с грехом пополам, летом суп сварит, а старый Реэдик как раз весной, перед ходом окуней, совсем слег и, судя по всему, уже не поднимется дела двум и даже трем взрослым работникам? Пахотная «земля» здешних полей отличалась от берегового гравия только тем разве, что от частого ковыряния сохой камни поистерлись и стали глаже обычного. И если хочешь получить урожай ржи хотя бы сам-пят, то нужно всю зиму неустанно, воз за возом, возить на поле морской ил — навоза, что лежал в хлеву, едва хватало на клочок огорода. Покосов на хуторе Кюласоо было целых десять десятин. Но все больше негодные, бросовые: болото, утыканное камнями, заросшее ни на что не годным ольшаником, где и косить-то не было смысла. Каждый год приходилось брать у помещика исполу несколько десятин покоса, за Сутруметса, чтобы к зиме набрать хоть плохоньких возов двадцать сена для меринка и тощей коровенки. Все лучшие прибрежные покосы с тучной травой мыза мало-помалу забрала в свои руки (а кое-какие лакомые куски, конечно, оставила своим кубьясам, кильтерам и лесникам). Вот почему здешним крестьянам каждую весну труднее всего было с сеном: оно всегда кончалось раньше, чем можно выгонять скот на подножный корм.
Работы хватало и матери, и Сандеру, поэтому они даже сегодня, в дождливую, неподходящую для пахоты погоду, не решились остаться дома. Ограда каждую весну требовала хозяйской «проходки»: упавшие камни тщательно укладывались на прежнее место, чтоб не попадали летом под косу на межах, где все же росла трава получше.
— Коляска церковной мызы,— признал наконец Сандер, уложив широкий плитняковый камень на ограду и осматриваясь.— Смотри, сворачивает от Луугумяэ к деревне.
— Да, правда,— подняла теперь голову и мать.— А вдруг к нам заявится — из-за дедушки.
— Мы его не звали — откуда ему знать?— ответил Сандер.
— Станет черный ворон ждать твоего приглашения, коли запах крови в нос ударил, как же!— сказала Вийя и сама испугалась такого оскорбительного для господина пастора сравнения, сорвавшегося у нее с языка.— Может, просто так едет мимо деревни в другое место,— сказала она, словно желая смягчить резкость своих прежних слов.
Коляска проехала мимо низеньких береговых хат бобылей Раннавялья и свернула в узенькую улочку, между Корисоонийду и Леэснапыллу, потом с грохотом прокатила по открытой дороге Кюласоовялья и, взяв влево, в чуть зеленеющий березняк Васикакопли, исчезла из глаз Сандера и Вийи. Весенний дождь продолжал моросить, а мать и сын снова принялись за укладку камней. Только когда грохот колес внезапно стих где-то на краю деревни, они внимательно прислушались.
— Наверно, зашел-таки к нам,— сказал Сандер, бросив работу.
Мать и сын чуть не бегом бросились домой.
Дворовые ворота были сорваны с петель пасторской коляской (были повреждены и несколько елок вдоль изгороди, посаженных Сандером в защиту от холодных северных ветров). Кучер поставил коляску с жеребцами на зеленой лужайке, за увитой хмелем изгородью, и в полутемной прихожей примащивал на деревянной вешалке свой мокрый плащ. Пастор уже стоял у кровати старого Реэдика, а бабушка Ану трясущимися руками старалась зажечь пару сальных свечей, чтобы укрепить их на столе по обе стороны молитвенника.
— Итак, возлюбленная душа,— прозвучал в низкой, сумрачной комнате голос пастора (он произносил «возлюбленная» вместо «возлюбленная»),— покайся своему богом призванному проповеднику слова божьего в грехах своих. Я пришел сюда, чтобы привести тебя к святому причастию...
Сандер и Вийя, чтобы не мешать свершению обряда, еще с порога поклонились пастору и встали у окошка. Больной, глубоко вздохнув, снова опустил веки. Старый кюласооский Реэдик устал, очень устал за свою долгую тяжелую жизнь и хотел спать. Это, однако, не значило, что ему хотелось умереть. Смерть могла бы и подождать до осени, когда вернутся домой сыновья Матис и Тынис, когда чуть ли не вся деревня будет в сборе. Теперь же он хотел только спать. Сон, на который у него всю жизнь не хватало времени, хотел теперь задним числом стребовать с него недоимки.
— Очнись, Реэдик,— трясла старика за плечо его долголетняя спутница жизни Ану,— покайся в грехах, господин пастор пришел причастить тебя.
Больной с усилием поднял веки и, тяжело дыша, отрывисто сказал:
— В живых достаточно... погоняли... дайте же отдохнуть...
Пастор не хотел верить своим ушам.
— Что он сказал?— пастор вопрошающе смотрел на Вийю, ответственную (как хозяйка дома, а в отсутствие мужа — и как хозяин), за все то, что здесь говорилось и совершалось.
— Пусть господин пастор не обращает на него внимания, он уже немножко не в себе...— попыталась поправить дело Вийя.
— А почему ты раньше не пришла ко мне, когда он еще в своем уме был?— спросил гневно пастор.— Почему я от третьих лиц должен узнавать, что здесь без покаяния умирает один из моих прихожан?!
— Со здоровьем у меня, верно, плохо...— задыхался больной,— а с умом еще никакой беды... Это я не хотел, чтобы пастора... звали.
— Возлюбленная душа, разве тысячник, что перед смертью не хочешь видеть своего духовного пастыря? — воскликнул Гиргенсон.
— Не знал за собой никакого такого... приметного греха...
— Постой, постой!— не мог сдержать возгласа Гиргенсон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135