Карманные часы Матиса показывали девятый час. Рыбаки стали устраиваться ко сну на днище лодки.
— Значит, ищут конюшни для армейских коней,— пробормотал Михкель, подстилая поплотнее старую шубу, чтобы ребра лодки не слишком врезались в бок.— Война в Маньчжурии кончается. Неужто он задумал в здешних краях сызнова все начать?
— Хватит Николе царю и той трепки, которую он получил от самураев. Похоже на то, что он хочет самурайскую лупцовку переложить нынче со своей спины на спину народа.
— Ты думаешь, казаки?
— Конечно, казаки. Латыши, говорят, запихали своих церковных владык в мешки и подожгли несколько мыз, у нас, толкуют, мужики в Ляанемаа тоже натворили дел, в городе фабричные бросают работу. Газета не смеет много об этом писать, боится, что закроют... А народ знай свое делает, пихает мызных господ в мешки... Выходит, Николке и баронам ничего другого не остается, как привести казаков.
Старый мастер Михкель, справлявшийся с любой случившейся в деревне работой — от постройки корабля до починки часов,— в последнее время стал уж очень раздражителен. Что это в самом деле такое? Начали войну с шумом, с молебнами и паникадилами, обещали за пару месяцев содрать с японцев шкуру, кричали: «Шапками закидаем!» И что же? За полтора года уложили несколько сот тысяч собственных солдат, истратили миллиарды рублей на войну, утопили весь флот в Цусимском проливе да еще собираются здесь своих людей убивать! Хоть уезжай куда-нибудь! Прежде он все дожидался возвращения сыновей, а теперь хоть строчи телеграмму в Сидней: пришли, мол, Юлиус, будь добр, два билета. Продал бы коровенку да грошовые пожитки и уехал бы! И Эпп освободилась бы наконец от барщинного ярма на мызе. Конечно, и на чужой стороне тебя не ждут молочные реки, но тамошняя жизнь едва ли хуже здешней. Какая-нибудь работенка найдется. Стал бы хоть ночным сторожем, если ничего другого не подвернется.
С Матисом дело обстояло иначе. Он отдал себя безраздельно этой земле и этому морю и никуда не уехал бы отсюда, появись даже у него такая возможность. Он знал, что ему и всей его родне нанесено здесь больше обид, чем кому-либо другому, а убежать, не отстояв своих прав, значило бы покориться барону, малодушно спастись бегством. Этого не позволяли ни гордость Матиса, ни честь старого рода рейнуыуэских Тиху. Даже по внешнему виду Матис многим отличался от Михкеля. Им обоим уже за шестьдесят, но в русой бороде Михкеля больше мягкости, добродушия и покладистости, чем в козлиной бородке Матиса, некогда черной как смоль, а теперь полуседой и жесткой. Но особенно разнились глаза обоих мужчин: у Михкеля — голубые и мягкие, а у Матиса — пронзительные, острые. Пока строили «Каугатому», Матис смягчился было, но, убедившись, что и этому начинанию бедняков не суждено сбыться, воспылал старой, но еще более жестокой враждой к барону. В душе Матис решил, что если ему никогда уже не удастся вернуть свой хутор, то и барону и его мызе несдобровать, что бы ни случилось после этого с самим Матисом. Он достаточно пожил на свете. Ему шестьдесят четыре года, слава богу, не мальчик. Он и место расплаты приглядел, вот только время все еще не подоспело.
Тынис, которого звали теперь тенгаским Тынисом — по названию большой усадьбы жены,— как будто пытался превзойти богатством барона. Да он уже и был наполовину помещиком, владел большею частью острова Весилоо, кораблями, большими деньгами. А вот средний брат Прийду, столяр-модельщик таллинского машиностроительного завода, считает, что легче всего добиться правды, установив в мире социалистический строй. Может быть, это и так, но
правда среднего брата Прийду пока еще далеко за горами. Матис претерпел слишком много несправедливости, ему уже не поверить в то, что вообще существует или в будущем может восторжествовать какая-то правда для всех. Он верит только той правде, которую сможет утвердить сам, хотя и понимает, что она слишком узка, да и касалась бы больше мертвых, чем живых.
Вечернее небо, пылавшее над морем, угасало, на востоке зажигались звезды. Каждые четыре секунды луч с маяка Весилоо устремлялся на лениво колышущуюся поверхность моря. Теперь ветер почти затих, и басистый гул Хуллумятаса несся от берега на десятки верст во всех направлениях. Гул рифов — сейчас почти единственный звук здесь, в открытом море, если не считать тихого плеска волн в дощатые борта лодки. Михкель, утомленный скорее нравственно вспышками гнева из-за газетной брехни, чем долгой дневной работой, быстро уснул, а трубка Матиса еще долго тлела на корме лодки.
Да, вот она какая, жизнь. Был Рейнуыуэ большим, справным хутором, но каугатомасцы помоложе не знают даже его названия, теперь Рейнуыуэ — помещичий выгон и сенокос; среди редких берез еще темнеют две-три дряхлые, замшелые старушки яблони и валяются кое-где камни от фундамента, попадая летом косарям под косу... Родилась и росла девочка, семенила по двору за матерью, держась за ее юбку. Но не успела она в пятый раз послушать журчанье весенних вод... как ее не стало... Осталось только имя — Лийзи, оно всякий раз, как вспомнишь его, причиняет боль. Был Сандер, мальчик с детства смышленый во всякой работе, быстрый в поисках птичьих гнезд на берегу моря весной, в сборе земляники летом, в оживлении удочек осенью, в вязке сетей зимой, смекалистый в письме и арифметике на школьных уроках. Да и не каждый сумел бы посылать статьи в газету! А теперь?..
Жизнь человека, у которого нет ни прав, ни имущества, разлетается в брызги, как волна о каменистый берег, теряется, как дым на ветру, раньше, чем успеешь пожить. Но Ренненкампф владеет двумя мызами и живет себе по-прежнему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135