Этим летом и осенью они увидели и услышали в Таллине, быть может, больше, чем за всю свою прежнюю жизнь, но все же их тянуло домой, и они вернулись на Сааремаа. На сей раз это была не только тоска по родному краю и желание пожить среди родных. Из газет и писем они знали, что произошло в Каугатома в их отсутствие. Городские рабочие боролись против царя и фабрикантов, но их мужицкий прямой враг, исконный враг их отцов
и дедов (о нем говорила память народа и летописи истории), сидел еще в своем логове. Правда, еще позавчера мужики, оставшиеся дома и вернувшиеся из Таллина, снова сводили счеты с Ренненкампфом, вытащили старого барона с сыном из их логовища, а ватлаский Нолькен и та- гараннаский Штернберг, говорят, со страху задали стрекача. Но до победы было еще далеко. Делегаты безземельных крестьян — старый мастер Михкель и рихвамяэский Таави, посланные от Каугатомаской волости в город на совещание, по наущению помещиков были там арестованы вместе с делегатами других волостей и по приказу уездного начальника брошены в тюрьму. Жители побережья в отместку в порядке самосуда задержали рууснаского барона и его сына, судебное дело которых намеренно оттягивалось, и заперли их в кутузку при волостном правлении. Волостной писарь Саар от имени народа предложил молодому барону отправиться в город и выхлопотать у уездного начальника освобождение из тюрьмы делегатов безземельных крестьян. Только после возвращения Михкеля и Таави в волостное правление старый барон будет времен- н о отпущен на свободу (кое-кто из мужиков все еще верил, что суд накажет барона за убийство кипуского Пеэтера и раннавяльяской Алмы). В пятницу вечером молодой барон был уже в городе, но Михкель и Таави не вернулись и к воскресенью. Правда, старый Ренненкампф, с посиневшим от злости и страха лицом, тоже продолжал сидеть в кутузке волостного правления. А дальше что? Пойти с голыми руками против городских помещиков, черносотенцев и царских жандармов? Уездный городишко, или просто город, как его называл народ, это ведь не Таллин с крупными предприятиями и большим количеством рабочих, на помощь и боевой опыт которых крестьяне могли бы надеяться. Заброшенный на берег зарастающего тростником залива убогий городишко, единственной гордостью которого были дачники, посещавшие его в количестве примерно тысячи человек в летние месяцы, в зимнюю пору находился в полной власти местных помещиков, кадакасаксов и царских чиновников. У каждого помещика имелся в городе свой дом: на протяжении веков, с самого своего основания, город был постоянной зимней резиденцией и общей крепостью для земельного дворянства, таковой он фактически стал и во время событий 1905 года. Плохо организованные и почти безоружные каугатомасцы не могли раскусить этот орешек. Если бы отзвуки Таммерфорсской конференции долетели до жителей Каугатома,
они вместе с крестьянами соседних волостей по-другому взялись бы за дело. Теперь же их удары, порожденные больше многовековой ненавистью, нежели революционной сознательностью, сокрушали только то зло, что оказывалось тут же, под рукой.
В воскресенье, 11 декабря, как раз в ту минуту, когда умолк орган на хорах и пастор начал свою проповедь с кафедры, в церковь вошли кокиский Длинный Биллем, громогласный лоонаский Лаэс, хромающий на левую ногу Йоосеп, сын безмужней Анны, кийратсиский Яэн и уже вставший на ноги кюласооский Матис. Гиргенсон своими последними проповедями нагнал страху на многих женщин. Сразу же вслед за рууснаскими мужчинами в церковь ввалилось с полдюжины ватласких парней и ватага мужиков из Тагаранна. Деревня эта славилась своими рослыми мужиками (во время рекрутских наборов здесь редко находились парни ниже шести футов). Даже и теперь, во время проповеди пастора, многие повернули головы в сторону пришедших, тем более что те вызывающе остановились под поперечными хорами и не двигались вперед.
— Дорогие прихожане! Внемлите слову божьему, записанному в евангелии от Матфея, в восемнадцатой главе, в седьмом и восьмом псалмах: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Если же рука твоя или нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный. Аминь».
При слове «аминь» Гиргенсон, возвышавшийся на кафедре, перенес тяжесть своего жирного тела со всей ступни на пятки, скрестил волосатые толстопалые руки на черном облачении и закрыл большие, чуть выпученные под белесыми лохматыми бровями глаза. Это была его обычная манера сосредоточиваться перед началом настоящей проповеди. Сегодня же этот миг, против обыкновения, затянулся: Гиргенсон увидел группу мужчин, только что вошедших в церковь, тех, против кого и была направлена сегодняшняя проповедь, и целый рой мыслей завихрился вдруг в его редковолосой голове, тяжело и крепко посаженной на короткую, в широких жирных складках шею. По характеру он был* человеком осторожным. Но когда, открыв глаза, он увидел внизу перед собой юугуского Сийма, Рити и других преданных ему прихожан, особенно
же толпу пожилых женщин, заполнивших все пространство вокруг алтаря (в их преданность он также твердо верил), пастор крепко обеими руками схватился за края кафедры и кашлянул для прочистки горла. Сквозь стрельчатые, цветного стекла церковные окна лился уютный сумеречный свет. Вот кистер повернулся на скамье у органа, там же, на хорах, сидели и стояли певчие, а внизу против Гиргенсона, на господской скамье, восседала его супруга Агата с двумя хорошенькими дочками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135