Мы про Хольмана болтали, Третий ковш уж допивали, А в сторонке кубьяс слушал... Черт бы взял холопью душу!
— Сийма надо вздуть, ребятки! Пусть покажет кубьяс пятки, Позабавимся на диво! — Гаркнул Кусти из Лайакиви.
Биллем не успел подняться, За весло рукою взяться, А уж кубьяс задал драла — Насмешил он всех немало!
А с четвертого ковша Речь о Пуумане пошла, О его быке задорном, О судье — глупце упорном!
Если судить по песне, то пивные ковши ходили по кругу и в пятый, и в шестой, и даже в десятый раз (на самом деле кругов было, конечно, куда меньше: день был рабочий и все торопились к своим сетям). Когда ковши пошли по двенадцатому кругу, в песне говорилось уже
О церковной лютой скуке И холеной графской суке...
После четырнадцатого круга не пощадили даже губернатора, а после пятнадцатого дерзнули заговорить
О морозах небывалых, Сучьих свадьбах разудалых...— вперемежку с подробностями домашней жизни того, кто называл себя «Мы, Николай Второй, божьей милостью император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая».
Последние строки песни можно было петь только спьяну, но, несмотря на это (а может быть, именно поэтому), она быстро распространилась по всему приходу Каугатома и впоследствии причинила слепому песельнику немало неприятностей.
Вот так (или приблизительно так) на берегу Питканина шли торговые дела у слепого корзинщика Каарли и его поводыря Йоосепа, сына безмужней Анны.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Был прохладный дождливый день апреля. Пастор каугатомаской приходской церкви Альфред Гиргенсон сидел в служебном помещении пастората за большим дубовым столом с точеными ножками и составлял ко дню страстей господних — великой пятнице — лист хоралов. Это был сорокалетний плотный, склонный к тучности, белотелый и грузный мужчина со светлыми, точно лен, волосами и водянисто-серыми глазами. Его лицо с правильными чертами выражало самоуверенность преуспевающего человека, на складках затылка под кожей застыл жир человека, с лихвой берущего свое на пиру жизни. Его дед был еще бобылем и отрабатывал барщину у помещика в Пярнуском уезде, отец Гиргенсона стал уже кубьясом, а сам он — пастор большого прихода, автор и издатель духовных книг. Обе его дочери уже с малолетства получают достойное образование (гувернантка говорит с ними дома по-немецки и по-французски), на имя каждой отложена изрядная сумма в банке, и если дети сами будут благоразумны, то ступать по жизненной тропе им будет гораздо легче, чем их родителям.
Господин пастор уже несколько раз обмакивал в медную чернильницу ручку костяной резьбы, но ни одной новой черточки на бумаге не прибавлялось. Стихотворство сегодня, увы, не клеилось, шорох дождя, доносившийся снаружи, нагонял сон, заставлял поневоле зевать.
Духовный пастырь вздохнул и плотнее вместе со стулом придвинулся к столу. Нет, он должен закончить текст хорала, и не ради доходов, которые приносит составление духовных песнопений, а для того, чтобы неустанно бороться против плевел непокорности. Число каугатомаских прихожан, объятых еще чувством глубокого и искреннего уважения к нему, Гиргенсону, явно уменьшалось.
Да, именно святое чувство гнева против непокорных и помогло сегодня господину пастору написать нижеследующие (правда, не совсем самостоятельные) стихи:
Пусть змеиное семя в твоей душе Сгорит на господнем святом огне. В том, что Иисуса распяли, ты виноват, Плачь и молись, а не то ты низринешься в ад! Ныне и присно не знать непокорным пощады, Вечно страдать им в пылающих горнах ада.
Ну вот, одна строфа готова. Еще лет пять-шесть тому назад он, Гиргенсон, один сочинял духовные песни для всего уезда, и, хвала господу, он мог быть доволен и самим собой, и своими песнями. Теперь же каждый пастор (есть у него талант или нет) сам строчит тексты церковных песнопений; они во многих местах стали такими неказистыми, что консистории следовало бы обратить на это внимание. Взять хотя бы стихи, скроенные этим Умблией (именно «скроенные» — ведь господин пастор Гиргенсон, который сам, разумеется, не мог считать поэтическим творчеством такую вещь):
Опустились сумерки на землю,
Тишина объяла мирный луг,
Я словам распятого Иисуса внемлю:
«Господи, избави мя от мук!
Чашу горькую испить мне довелось...» — и т. д.
Что в этой строфе поучительного для паствы? И вообще, этот Умблия и как пастор, и тем более как пробст. Собирает всякую чепуху, народные песенки, прибаутки, суетится в певческом и просветительном обществе, как какой-нибудь школьный учитель,— а что пользы от этого церкви?
Одно подстрекательство народа, разжигание страстей, пустозвонство. Или взять книжки этих самых Борнхёэ, Вильде и других подстрекателей — теш О. Царское правительство ведет здесь. Поэзии чувствовал себя как в родной стихии (нем.).Человек не на своем месте
политику обрусения. Но эстонский народ должен раствориться не в русском, а в немецком народе. За это должен был бы ратовать пробст Умблия, с церковной кафедры... Это было (сам Гиргенсон был зятем Ренненкампфа).
В массах простонародья, конечно, еще большинство таких, которые поотстали от времени, которые с глупым упрямством держатся дедовской вековой вражды к немцам. Но по ним ведь нельзя судить обо всем народе; более состоятельные и образованные люди давно уже изучили немецкий язык и ввели его в домашний обиход, так что их дети уже могут, слава богу, стать настоящими немцами (правда, господин Гиргенсон заставил своих дочек с малолетства штудировать и русский язык, но это так, на всякий случай).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135