И только то кажется неизменным в этом потоке, что каждый норовит слопать, поглотить другого. Здесь земля жадно наступает на море, а там, глядишь, море гложет землю; одно животное пожирает другое, человек убивает животных и съедает их, он и другого человека норовит сожрать, а если сожрать не с руки, то хоть шкуру с него спустить. Баре или крестьяне, люди знатные или простолюдины — все равно: у кого клыки посильнее, тот и ловчится другого, более слабого, куснуть — и куснет-таки! Граф, купивший мызу Руусна у старого Шренка и не выжимавший из крестьян последних соков, совсем, говорят, оскудел и разорился.
А соседний помещик Ренненкампф — последний скупердяй, все загребающий жадными руками,— арендовал у графа мызу Руусна и корчит теперь настоящего барина.
Обеднел наш Липгарт сдуру, с «фона» «фон» спускает шкуру,—
как говорится в песне, сложенной самим Каарли.
Крестьянская шкура давно содрана и сохнет на господском шесте. Деревне приходится шаг за шагом отступать от мызы, избы теперь ютятся по краям береговых промоин верстах в полутора от залива, за перелеском, так что с берега и не приметишь деревни.
Полторы версты от моря Есть деревня — срам и горе, Семь семейств там еле дышат... (Хватит, братцы... вдруг услышат!..)
Крестьяне — батраки и бобыли — селились на известковых плитняках, покрытых тощим можжевельником, или по краям болот в перелесках; нужда далеко раскидала их избушки — одну к пруду Весику, другую на край Катку, третью, четвертую и пятую в Раннавялья, пониже деревенских полей, а избушка самого Каарли стояла на взлобке заросшего можжевельником каменистого Ревала.
Лишь один потомственный кубьяс мызы, юугуский Сийм, продолжал благоденствовать на изобильном хуторе своих праотцев. Да что и говорить про Юугу! Правда, и рыбацкая пристань еще оставалась на старом месте — под парусом-то в болото не пройдешь,— туда, к Питкани- на, и спешили теперь Йоосеп и Каарли, чтобы променять на окуней корзины собственного изделия. Могла бы сходить и сама Рити, но о ее жадности давно шла дурная слава, и это стало уже вредить торговле, поэтому она, видно, сама решила, что прибыльнее послать Йоосепа и Каарли. Она подняла их задолго до рассвета, с избытком наделила всяческими наставлениями, взвалила им на плечи корзины и, не теряя и минуты, впроголодь погнала в дорогу. Раз уж есть у тебя баба, куда ты, душа, от нее денешься? За долгие годы Каарли притерпелся к Рити, привык к ней,
Бобыль — обезземеленный крестьянин. Потеряв или забросив пашню, бобыли за проживание на чужой земле платили «бобылыци- ну».— Ред.
Кубьяс — помощник управляющего в эстонских поместьях немецких баронов. В более широком смысле — надсмотрщик.— Ред.
и сколько бы ни длились его отлучки из дому, он все же неизменно возвращался в реваласкую избушку к Рити.
Каарли был совершенно слеп, но каким-то чудом, не глазами, а иным, особым чувством, угадывал он порой восход солнца. '
— Поднялось?— спросил он Йоосепа.
— Только что высунуло кончик носа из-за Вийдумяэ. Если ветер тучу не нагонит, будет совсем теплый денек,— рассуждал Йоосеп. Волны залива засверкали, и стволы сосен покрылись золотисто-красной пылью.
— Много ли лодок на море?
— Под Лаури — две, за У рве — три,— считал Йоосеп.— Подальше на Кургураху, в конце Умалакоттид и под Весилоо тоже несколько штук.
— А лодки из Кюласоо не видно?
— Где уж тут увидишь? Ползают еще почти все на веслах, как жуки, по заливу, поди узнай их...
— А в горловине Выркераху нет лодки?
— Как нет? Две лодки.
— Ну, значит, одна из Кюласоо, у Матиса там поставлены мережи. Если на беду корзины не продадим, то хоть у Матиса свежей рыбой разживемся.
Каарли ведь как-никак приходился дальней родней Матису, носил ту же фамилию — Тиху и происходил от одного корня старых рейнуыуэских Тиху.
Береговая дорога пролегала дальше на юго-запад, в сторону Ватла и Харала, тропинка же к Питканина сворачивала от мостика в глубине бухты Валме направо; по ней Каарли и его «глаз» шли теперь сквозь редкий сосновый лес Мюсме. Вскоре они достигли избушки Ааду, а отсюда до рыбацкого стана можно было уже камнем добросить.
Батраки мызы Руусна, Ааду и Тийна из Питканина, поженились уже немолодыми и как зеницу ока берегли своего единственного сына Юлиуса. В деревне подсмеивались над тем, как Тийна вечером звала сына из сосняка: «Юлиус, иди домой, у нас суп славный, с молоком. Я себе и отцу положила простокваши, а тебе сливок налила и парного молочка! Юлиус, беги домой, суп готов, молочком заправлен!» Слыхал ли кто такие речи Тийны или придумал — кто знает?— ведь почесать языком над неимущим дело нетрудное. Еще смеялись над тем, как Ааду и Юлиус в ночь под Иванов день на старой бочке пробовали сети закидывать, да едва души спасли. Каарли не видел и в этом ничего смешного: у человека лодки нет, никто его с рваными сетями в артель не берет — а разве у бедняка рта нет, разве ему свежей рыбы не хочется, да еще если окуни прямо за его избой в море играют? Теперь, говорят, Ааду даже баркас себе смастерил.
— Мужики из Питканина тоже в море вышли, баркаса нет на причале,— сказал Йоосеп.
— И хорошо сделали, чего же на берегу-то глядеть,— ответил Каарли и, почуяв запах дыма, валившего по ветру из низенькой трубы избушки, добавил:— Тийна ждет уже свеженькой рыбы для ухи.
Как и обычно, Рити и нынче слишком поторопила их и рано погнала в дорогу. Берег был почти пуст. Только за оградой рыбацкого стана в кустах можжевельника стояли две телеги, в которых дремали на пивных бочках и жбанах кярлаские торговцы, поджидавшие рыбаков с уловом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135