В городе он почти не замечал перемен в себе самом, не видел того, как каждая поразившая его книга, каждое слово товарищей сметали с него постепенно налет деревенских предрассудков, формируя новый склад и образ его мышления.
Но, вернувшись в прибрежную деревню, Пеэтер вдруг совсем по-новому увидел все вокруг. Тяжелую жизнь земляков, горькую долю его отца и матери — все это он ощутил сердцем с небывалой прежде остротой.
Как рассказывал ему Карл Ратае, русский товарищ Михаил Калинин всегда говорил, что первый союзник рабочего — крестьянин. Калинин сам был из деревни и хорошо знал крестьянскую жизнь. Он утверждал, что крестьянин зачастую еще горше страдает от гнета и бесправия, чем рабочий, мелкособственническая душа его мешает пробуждению классового сознания. Но вконец разоренный крестьянин, превращенный в бобыля, батрака, становится надежной опорой рабочего в борьбе против царизма, помещиков и капиталистов.
Ну вот, теперь былой арендатор хутора, кюласооский Матис, тоже оказался бобылем, без крова над головой,— и Матис-бобыль стал ближе, чем когда-либо раньше, сердцу Пеэтера.
— Мужики толковали здесь о завтрашнем сходе в волостном правлении. А что ты, отец, между нами говоря, думаешь об этом?— спросил Пеэтер поздно вечером, когда односельчане разошлись; мать при свете лампы полоскала суповую миску, а отец извлек из угла рогатки для сетей и начал прикреплять тетивы к новой сети, привезенной Пеэтером.
— Волостной писарь знает, что мыза не имеет права требовать новых барщинных дней для обмера земли,— сказал Матис,— и уверен, что никто не станет выполнять барский каприз. Поэтому он и не разослал приказа по крестьянским дворам и отказался скрепить его своей подписью и печатью. На сходе он устно объяснит мужикам что и как, таков, мол, приказ барина, и уйдет в свою канцелярию.
— Значит, против народа он идти не хочет?
— Нет, Саар на стороне народа. Он ведь и сам сын рыбака из Паммана.
— Да, Саар неплохой человек,— подтвердила и мать, озабоченно взглянув в сторону мужа и сына.
Пеэтер заметил, что мать совсем постарела и поседела, ее некогда лучистые, нежные глаза глубоко запали. Не она ли вынесла на своих плечах самую тяжелую ношу жизни? Она словно износилась от горестей и работы, усохла и ссутулилась. Надолго ли хватит ее?
— Надо бы пораньше пойти в волостное правление, еще до того, как народ соберется, поговорить с Сааром,— сказал Пеэтер.— Может, что и удастся сделать, ведь сойдутся все мужики, а они теперь небось настроены против мызы.
— Я один пойду. Тебе в это дело лучше не ввязываться,— сказал Матис и поглядел на жену.
Но та уже не замечала ничего, она радовалась, что Пеэтер снова дома, радовалась согласной беседе отца и сына.
— Что ж, иди,— согласился Пеэтер, достал из кармана сероватый листок бумаги и протянул отцу.
Матис встал и подошел к лампе. Без очков он разобрал только крупные буквы вверху и внизу листка. Вверху темнела строка: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Внизу: «Таллинский комитет Российской социал-демократической рабочей партии». Но, чтобы прочесть весь мелкий шрифт (он хотел все прочитать своими глазами), Матису пришлось извлечь из кармана очки. «Братья бедняки, бобыли и батраки! До каких пор будем мы поить
своей кровью и потом господ? Как долго еще будем мы откармливать их своим трудом?»
Незаметно для себя Матис стал читать вслух, потом спохватился, умолк, взглянул исподлобья сначала на жену, затем на сына.
— Читай, пожалуй, вслух,— сказал Пеэтер.— Только ты, мать, держи про себя, что я принес эту листовку.
Мать посмотрела на сына и, поняв все, схватилась за фартук и залилась слезами.
— Зачем же ты нюни распустила?! Не к тому Пеэтер сказал, что не доверяет тебе, а главное — не проговорись.
И он продолжал:
— «Господа всегда драли с нас шкуру и будут драть и впредь, если мы не стряхнем их со своей шеи.
Товарищи, объединимся все, как один! Обсудим сообща свои дела и потребуем улучшений. Кто посмелее — вперед, другие последуют за ними. Не выдавайте товарищей, если им угрожают враги.
Мы требуем: во-первых...»
Голос Матиса крепчал, после каждого пункта требований он многозначительно, долго смотрел на жену и сына, словно убеждая их в том, что иначе и быть не может, и призывая ни на шаг не отступать от великих требований.
В этот сентябрьский вечер тысяча девятьсот пятого года трое людей, сидевших вокруг мигающей лампы в жалкой деревенской хибарке на далеком побережье, были уже не просто отцом, матерью и сыном, у которых, как это иногда бывает, случаются и родственные разногласия,— их уже соединяли узы более крепкие: они стали товарищами и соратниками.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Свет луны, падая на пол, очерчивал на лоскутных тряпичных половиках узкие окончены хибарки. Время от времени за стеной слышалось слабое дыхание ночного ветра. Когда оно замирало, Пеэтеру чудились чьи- то далекие и тихие шаги. Стенные часы старчески сипло пробили два удара, и с койки у противоположной стены послышался голос матери:
— Пеэтер, ты уже проснулся? Может, блохи донимают? Я хотя и постлала вечером чистое белье...
— Да нет, никакое- зверье не тревожит меня, просто мысли разные бродят,— сказал Пеэтер, вздыхая и протягивая ноги так, что они уперлись в спинку кровати.
— Может, боишься, что они напали на твой след? — спросил из полутьмы и отец.
— Не думаю, чтобы так уж сразу и напали, но каждый старается держаться подальше от тюрьмы. На нашей фабрике уже восьмерых посадили за решетку.
— Боже мой, восемь человек за решеткой! Почему же ты вчера сразу об этом не сказал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135