Подойдя к переходу, Рубашкин на миг увидел свое отражение в тонированном стекле проезжавшей «Волги» — кургузое пальтецо, давно примятая шляпа, скрученный набок, вылинявший шарф, брюки с пузырями на коленях — и ему стало противно.
Перейдя через улицу Горького, он зашел в магазин косметики и за полтора рубля купил жене польскую помаду. В кошельке осталось пять мятых рублевок с мелочью, а до отхода самого дешевого — сидячего — поезда было еще несколько часов. Проверив, не забыл ли билет, Рубашкин зашел в соседнее кафе, которое помнил с незапамятных времен. Много лет там ничего не менялось, кроме бумажных салфеток на выщербленных и местами прожженных от сигарет столах.
Заказав пирожок с кофе и коктейль «Шампань-Коблер», — все вместе укладывалось в три рубля, — Рубашкин достал из сумки сложенную на нужном месте газету. Он знал статью почти наизусть, но печатные строчки имели какую-то магическую силу. Они увлекали и завораживали. Собственное имя выглядело чужим и внушительным: журналист Петр Рубашкин! Его впервые назвали журналистом и не где-нибудь, а в одной из самых популярных газет. Однако Петр понимал, что это случайность — вернее было бы назвать его безработным, лицом без определенной профессии и места работы.
Допивая кофе, он еще раз перечитал статью, удивившись, как убедительно выглядит версия о причастности КГБ к аресту Брусницына. Ведь он сказал Щекочихину только номер машины и описал ее внешний вид, не придав никакого значения тому, что на ней было две антенны. Вряд ли у Щекочихина было время и возможность залезть в картотеку ленинградского ГАИ. Судя по всему, он просто рискнул, поверив Петру. Иванов был упомянут всего один раз, мимоходом, и, прочитав статью, было невозможно догадаться, что сведения об участии КГБ сообщил именно он.
Теперь Рубашкин жалел, что не рассказал Щекочихину все, что узнал от Иванова. Обыск у Горлова, — точно такой же, как у Брусницына, — выглядел загадочно. Если Борису тоже подложили наркотики, то почему их не нашли? И зачем он вообще понадобился гэбистам? Никакой логической связи между Брусницыным и Горловым не было.
Борис никогда не интересовался политикой, разве что иногда брюзжал по поводу обязательных политинформаций или обязательного выхода на ноябрьские и первомайские демонстрации. Ну и что тут особенного?
Среди своих мало кто не смеялся над парторгами и райкомовцами, даже офицеры на полигонах, выпив, травили такие анекдоты, что впору признаваться в антисоветской пропаганде!
И Горлов был таким же: брюзжать брюзжал, — дескать, от работы отрывают, — но приказы из парткома выполнял, и вообще по всем параметрам идеально вписывался в облик образцового советского инженера. Недаром его в министерстве заметили! Еще чуть-чуть и вступил бы в партию, стал бы начальником ОКБ, а там, глядишь, и выше. Способностями Бориса Петровича Бог не обидел!
Да, понять действия КГБ Рубашкин не мог. Единственной видимой причиной было их близкое знакомство с Горловым. Еще прошлой осенью они прицепились к тому, что Борис попросил помочь в оформлении секретного отчета.
«Выходит, на Горлова нацелились, только затем, чтобы ущучить меня?» — подумал Рубашкин, но такая версия показалась ему слишком сложной. Гораздо проще было подсунуть те же наркотики или какой-нибудь иностранный пистолет непосредственно ему.
Официантка уже второй раз спрашивала, не надо ли еще чего, давая понять, что Рубашкин зря занимает место. Делать было решительно нечего, выходить на холод очень не хотелось, но, в конце концов, Рубашкин расплатился, — девушка недовольно сморщилась, демонстративно отсчитав сдачу, — и, одевшись, вышел на улицу.
* * *
До отхода поезда Рубашкин ходил по Москве бесцельно и бездумно. Гнетущая, неизвестно почему навалившаяся тоска гнала его все дальше и дальше. Недавнее решение стать журналистом стало казаться нелепым мальчишеством, и он не находил в себе сил карабкаться дальше, ощущая собственную бесполезность и одиночество. Петр не видел ничего хорошего, что могло бы случиться в его жизни, но что-то должно, обязательно должно быть, думал он.
Но если бы и было, то не пригибала бы его такая непереносимая тоска?
Хотелось выпить, однако денег почти не осталось, и он глотал горькую слюну, куря одну сигарету за другой.
«Как все дорожает!» — подумал Петр, выходя из очередного магазина, куда заходил отогреться. Самая простая буханка хлеба раньше стоила тринадцать копеек, теперь дешевле тридцати ни в одной булочной ничего не найдешь. Сахар, молоко, масло, даже спички — все дорожает. О водке и говорить нечего. А никакого выхода не видно. Все только говорят, но никто ничего не делает.
Рубашкин вспомнил, как Боря Горлов убеждал его в бесполезности демократии, — дескать, лозунгами народ не накормишь, — и неожиданно для себя согласился.
После полудня мороз усилился, Рубашкин совсем иззяб и, добравшись до Ленинградского вокзала, уже никуда не захотел идти.
Перед тем, как выйти на перрон, он заметил свободный телефон-автомат. Отковыряв из кармана двухкопеечную монету, он набрал номер приемной Иванова, с которым познакомился весной, когда тот избирался депутатом от Ленинграда.
— Николая Вениаминовича сегодня не будет? Передайте, что звонил Рубашкин… Да, тот самый, а вы уже читали? Скажите, что я очень благодарю за то, что он помог связаться со Щекочихиным. Нет, завтра не смогу, я сейчас уезжаю…
Рубашкин уснул, едва поезд тронулся. Поначалу сон был вялым и муторным, но потом почудились обрывки детских воспоминаний, ярких и многоцветных. Он удивлялся потому, что забыл их красоту, но они радовали и успокаивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168