И снова: дескать, заходите — гостем будете. Спрашиваю: гостем в качестве обвиняемого, подозреваемого или свидетеля? Тот замялся, потом говорит: «Заходите, дружок, на часок, а не хотите дорогим гостем, будете свидетелем… пока. Сами не придете, поможем». А я в ответ: «Если свидетелем, то пришлите повестку с указанием по какому уголовному делу». Обещал прислать, но с тех пор ни слуху, ни духу. Теперь все понятно! Только ничего у них не получится. Во-первых, с тех пор, как ушел от тебя в газету, я никаких секретных документов в глаза не видел, а то, что раньше знал, как инструктировали, давно забыл. Ничего не помню, решительно ничего. Скажу, на гипноз к Кашпировскому ходил, а потом заряженную воду потреблял в количестве двух литров, так закодировался, что, хоть режь, ничего не помню. Во-вторых, их единственный свидетель — в психушке! Если ты сопли раскаянием не распустишь, ничего у них не выйдет. Главное: ни в какие беседы не вступай, ни на один вопрос не отвечай, кроме как: «Не было, не видел, не знаю». Запомни: твое дело — молчать и писать ответы, вслух — ни одного слова! Только письменно, только в протоколе! Раньше как? Прищемят сапогом яйца, сразу признательные показания! Теперь не то, нынче — ого-го — перестройка, социалистическая законность, партия возгласила курс на правовое государство. Без бумажки посадить нельзя. Сегодня бумажка — самое наше все!
Рубашкин говорил легко и уверенно, усмехаясь, но думал о чем-то своем, и Горлов вдруг успокоился. Ему показалось, что все его страхи гроша ломаного не стоят.
— Петр Андреевич, к вам Таланов пришел, — из соседней комнаты закричали девушки.
— Вы закончили? Еще много осталось? — спросил Рубашкин. Одна из них ответила, что совсем чуть-чуть, минут двадцать.
— Идем, с Талановым познакомлю, — сказал он Горлову, вставая из-за стола.
— Что эти девчонки у тебя делают?
— Сахарова перепечатывают. Шесть копий за вечер, на двоих — двенадцать. Сами вызвались помогать, между прочим, бесплатно. Завтра на секции будем обсуждать, хочешь — приходи.
Горлов хотел спросить что за секция, где будут обсуждать Сахарова, но промолчал. Они вышли в прихожую, где их ждал высокий, худощавый человек, с большими залысинами. Горлов вспомнил слово «яйцеголовый» — так, пожалуй, можно было сказать о Таланове.
— Готово? — спросил тот, здороваясь с Петром.
— Минут через пятнадцать, подождем, заодно чая выпьем.
Они прошли на кухню. Там было так же запустело, как в комнатах.
Таланов поднял с пола листок бумаги и вдруг стал читать вслух:
"Я сам себя не узнаю, -
Я третий день уже не пью!
За что такие муки?
Ну дайте ж выпить, суки!
Сидящие в Совете,
Вы будете в ответе.
Вас, бля, наверх избрали,
Доверье оказали,
А вы к трибунам рветесь,
За что же вы деретесь,
Как будто срань жуете.
Вы что, совсем не пьете?
Нас не кормил досыта
Ни Мишка, ни Никита.
Звездят, что мяса мало,
Но водки всем хватало!
Рассею допустимо
Оставить без бензина
Без хлеба, без селедки,
Но только не без водки!
Гляди, возьмут робята
Оружье прольтарьята
Наступит бунт кровавый
Как бой — святой и правый
Возьмем булыжник в руки,
Дадите ж выпить, суки?"
— Ведь про тебя, Петя, — дочитав, сказал Таланов, — Не стих, а крик души. Похоже сам и писал.
— Обижаешь автора, — сказал Рубашкин. — Кстати, он — капитан 1-го ранга, профессор, чуть не академик, но голос народа слышит лучше некоторых наших демократов.
Они заспорили о предстоящих выборах, постоянно упоминая каких-то неизвестных Горлову людей. Немного посидев и не допив жидкого, едва закрашенного чая, он попрощался.
— Заходите, мы Петиным друзьям всегда рады, — дружелюбно сказал Таланов, пожимая ему руку.
* * *
Поздно ночью позвонил Цветков.
— Я все уладил, Борис Петрович, понимаете, я все уладил. Не беспокойтесь! — кричал он. — А ваша запускающая схема — просто восторг! Ребята уже штук двадцать отклепали — ни одного отказа. Ждем в гости.
— Мне Котов отпуск на осень перенес, а в командировку не пустит, — спросонья буркнул Горлов и услышал, как Цветков засмеялся: "Никуда Котов теперь не денется. Надо будет — лично проводит. Ждем!
1.10. Чванство у коммуниста, как на свинье сало
Первые такты вкрадчиво прозвучали, едва «Красная стрела» замерла у главного перрона, напротив памятника Ленину. Сперва музыка слышалась тихо, будто на ощупь находя путь. Но с каждым следующим аккордом она набирала силу и мощь в громе литавров, в маршевом зове золотых труб. Музыка реяла над Московским вокзалом, выплескиваясь на окрестные улицы и площадь Восстания: так неудержимо росли сила и мощь Ленинграда — города-героя, города-труженика, города-созидателя, колыбели трех революций.
Котов чувствовал личную причастность к этому величию и остро, как никогда раньше, свою причастность к тому, что было источником и движущей силой всего вокруг — к Советской власти и ее животворящей сути, к великой Коммунистической партии.
«Мы будем петь и смеяться, как дети», — жизнерадостная мелодия услышалась ему вдруг, совсем невпопад с церемониальной поступью «Гимна великому городу», но он стер с лица торжествующую улыбку.
Участники пленума неспешно выходили из вагонов и останавливались маленькими группами. Котов заметил приветливые, как бы приглашающие присоединиться взгляды. Его уже принимали за своего, но он чувствовал — не совсем, будто настороженно выжидая, так сторожевой пес скалит клыки, еще не распознав, свой или чужой.
Котов вежливо раскланивался, подмечая, кто приветлив, а кто равнодушен. Проходивший мимо Гидаспов остановился и, здороваясь, пожал ему руку.
— Обрати внимание на подборку публикаций.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168