– восхищенно промолвила Надежда. – Вы хотели убить его из-за женщины? Николаич, я тобой горжусь!
– Я показывал тебе холсты, ты должна ее помнить, – старик выпил. – Теперь ни холстов, ни прекрасной незнакомки…
– Да не кисни ты, Николаич! – подбодрила его Надежда. – И не скромничай. Если тебя еще хотят застрелить молодые мужественные капитаны – все в порядке. И вообще, тебе изменяет такт, господин живописец. В моем присутствии ты восхищаешься другой женщиной.
– Прости, Надя…
– Я тебе все прощаю, – улыбнулась она и погладила его руку. – Капитан, расскажите!
– Что рассказать? – невесело усмехнулся Кирилл. – Как я с кольтом поджидал у дома?
– Конечно! Я очень давно не слышала, чтобы убийство готовили из-за женщины, а не из-за денег или мести. Это очень интересно! Вы очень ревнивый, да?
– Невероятно! – подтвердил он, веселея от ее любопытства и от виски. – А как все ревнивцы, сначала совершаю действие и лишь потом думаю, сожалею, раскаиваюсь…
– Так почему же вы не застрелили Николаича? Не поднялась рука?
– Нет, поднялась, – соврал Кирилл. – Но кольт дал осечку. Патроны старые.
– Капитан, это не патроны! – воскликнула она. – Это рок! Художника хранит судьба. И если хранит – значит, он еще для чего-то нужен на этом свете! Ты слышишь, Николаич?
– Слышу, – буркнул старик, доедая сосиску. – Ну, вы поговорите тут, а я буду работать, ладно?
Он поставил на мольберт небольшую картину – портрет девушки, корявой рукой огладил холст.
– Не записывай! – вдруг вскинулась Надежда. – Хороший же портрет!
– Не нравится мне, – проворчал он. – Не люблю его…
– Это что же, вы станете писать мой портрет на этой девушке? – с любопытством спросил Кирилл.
– Некогда грунтовать холст, – проронил старик. – Так что навечно будешь с ней. Ее звали Лючия, запомни имя. Уж ее ты никогда не потеряешь, не бросишь… А говорят, у художника нет власти!
– Творец и варвар в одном лице, – вздохнула Надежда. – Столько хороших полотен записал!..
– Против Лючии ничего не имею, – стал куражиться Кирилл. – Но против постановки натуры – протестую! Смотреть в окно не хочу!
– Что ты хочешь? – невозмутимо спросил старик.
– Хочу на соломе! Хочу остаться для потомков лежащим в куче соломы!
Старик что-то примерил взглядом, пожал плечами.
– Ложись в солому… Только смотри в окно.
– Компромисс принимается! – Кирилл взворошил примятую солому, забрался на кровать. – Хорошо! Надежда! Несите сюда виски и бокалы. Мы будем праздновать с вами век жестокого реализма. Пир во время чумы!
– Бутылка пустая! – Надежда перевернула ее вверхдном. – Очень жаль, но на то он и век жестокого реализма.
– В чемодане – полный боезапас! Открывайте!
– Молодой человек, прошу тебя не напиваться, пока я не закончу работу, – строго предупредил старик. – Я понимаю, тебе очень тяжело, но нужно проявить выдержку.
– Мне – тяжело? – засмеялся Кирилл. – Да мне так легко никогда не было! Много ли человеку надо? Куча соломы, бутылка вина и красивая женщина.
Он лежал в соломе на животе, подперев голову руками. Надежда устроилась рядом, в позе «лотоса», шуршала цыганской шалью. Ее близость и это шуршание ткани и соломы наполняли жизнь какой-то горячей, почти бессознательной радостью. Все было случайно, сиюминутно, все было насыщенно авантюрностью, хмельной гусарской бравадой, и скоро все должно было рассеяться, как хмель, но ни о чем не хотелось думать, повинуясь прекрасному мигу радости и острому желанию жить. И эта эфемерная, призрачная жизнь была во много раз правдивее и чище, ибо пахла природой – краской, соломой, вином и тонким, манящим духом желанной женщины, чем та, страшная, блистающая погонами и звездами, золотом и огнем, воняющая порохом и горелым мясом.
Он тянулся к женщине, подсознательно чувствуя то ее спасительное начало, которое получил когда‑то от матери, которым жил и благодаря которому творил старик художник. Он жаждал возрождения души своей, но не ведая, где и с кем она может воскреснуть, отдавался стихии чувств, способных возродить лишь разум и тело. Он вздрагивал от прикосновений ее рук и желал этих прикосновений, однако смущался еще тем, что женщина – чужая ему, случайная и к тому же хмельная. И вместе с тем эта непознанность притягивала его, и все в ней казалось прекрасным, свежим и непорочным. Он предчувствовал, что его полная власть над этой женщиной даст ему уверенность в себе, наполнит торжеством победителя и откроет незнаемые еще, новые ощущения мира и своего существа; и одновременно жалел иное свое, привычное состояние, тосковал уже по нему, словно младенец, отнятый от груди.
Он слушал ее легкие пальчики в волосах, возле уха, на щеке и, сам не смея прикоснуться, терял счет времени, хотя очень трезво ощущал пространство – мастерскую старика. И сам старик в тот час танцевал перед мольбертом, шаркал кистью, приглушенно ругался, выжимая густые краски на палитру. Он не замечал той неуловимой игры-близости, что уже давно продолжалась даже в том, как они чокались бокалами. Одержимый, он видел лишь то, что хотел видеть…
А руки ее становились смелее и откровенней! Превозмогая себя, Кирилл прошептал:
– Уйдем отсюда…
– Почему? – спросила она, роняя волосы на лицо Кирилла.
– Старик…
– Старика нет. Видишь, и света нет… Он давно ушел.
– Где мы? – спросил он и огляделся.
– В соломе… Чувствуешь, как шуршит?
Он чувствовал только жесткий шелк шали и мягкий – волос.
– Боже мой! – вдруг тихо воскликнула она и замерла. – Неужели ты мальчик? Ну, милый капитан?
Кирилл рывком сдернул с себя рубашку, спросил жестко:
– Это что, достоинство или недостаток?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144