Кирилл с готовностью вытряхнул свой до сих пор не разобранный чемодан, и Аннушка сразу выхватила светлый летний костюм, кстати, имевшийся у Кирилла на все случаи жизни и времена года. Аристарха Павловича обрядили, причесали и подвели к зеркалу.
– Вы неотразимый мужчина, Аристарх Павлович! – заявила Аннушка. – Поверьте моему вкусу!
Неотразимого Аристарх Павлович не заметил, но видом своим удовлетворился: Валентине Ильинишне хоть не стыдно будет рядом идти. Эх, если бы отпустить небольшую, аккуратную бороду! А она росла еще пока русая и лишь слегка была подбита сединой.
– Отпущу бороду! – пропел он. – Утром бреюсь в последний раз!
– Если бы еще бороду! – мечтательно протянула Аннушка.
– Палыч! Нам придется стреляться, – сказал Кирилл. – Ты нагло уводишь у меня невесту. Я не знал, что ты такой перехватчик.
– Дуэлянт несчастный! – отмахнулась Аннушка и прислонилась к плечу Аристарха Павловича. – Аристарх Павлович влюблен. Правда же, Аристарх Павлович?
Он ничего не ответил, а подхватил Аннушку и посадил себе на плечо, как внучку. Она же раскинула руки, отбросила голову назад и закрыла глаза. Аристарх Павлович покружил ее и бросил на руки Кириллу.
– Тиимать! – сказал Кирилл и засмеялся. – Ты же правда влюблен, Палыч! А я как-то и не заметил…
– Валентина Ильинишна – счастливейшая из женщин! – произнесла Аннушка.
– А ты?! – вскинулся Кирилл. – У тебя жених – самый блистательный офицер Российской Армии! Через пять лет – полковник! Еще через три – молодой генерал! Весь увитый дубовыми листьями! В лампасах – а?!
– Дубовые листья – это я понимаю, – заворковала Аннушка. – Но зачем генералам лампасы? Чтобы и по штанам было видно – генерал?
– Нет, – серьезно ответил тот. – Лампасы исключительно для похоронных почестей.
– Похоронных?!
– Да! После артобстрела или коврового бомбометания по лампасам можно определить, где был генерал, а где, скажем, младший офицеришка.
Чтобы не мешать им, Аристарх Павлович удалился в ванную. И тут неожиданно ощутил тревогу за них – беспричинную, необъяснимую и подобную той, что испытывал, когда его дочки начинали ходить. Пока ползали – не боялся, а встали на ножки, и сразу показались такими беззащитными, уязвимыми… Аристарх Павлович в церковь не ходил и совсем не умел молиться, но сейчас, охваченный этой тревогой, внезапно для себя подумал и произнес:
– Господи, помоги им прожить!
И даже не заметил того, что не пропел эту фразу, а просто сказал.
Утром они встретились с Валентиной Ильинишной на перроне, сели в электричку и поехали. Народу было немного, и места достались у окна. Всю дорогу они молчали и лишь переглядывались, изредка касались руки друг друга, и всего этого было достаточно. Валентина Ильинишна даже немного вздремнула у его плеча, и была причина приобнять ее и несколько минут охранять сон. Потом она встряхнулась и еще минутку оставалась у плеча, пока не отвлеклась чем-то за окном: там был широкий росный луг, пропадающий в тумане. И еще несколько раз, когда электричка влетала на гремящие мосты, Валентина Ильинишна прядала и прижималась к нему, словно искала защиты от неумолимой стальной пилы, мелькающей за стеклом.
Ближе к Москве туман наконец-таки оторвался от земли, приподнялся, и в этот узкий просвет ударило встающее солнце. Было полное ощущение, что они летят на самолете между облаков, кажется, и колеса перестали стучать на стыках. Картина была не земная, но и не небесная: Аристарху Павловичу таким представлялся хаос до сотворения мира. Там мелькнет плавающее в воздухе дерево, или куст, или деревянный домишко; там – кусок неба, покривившаяся опора электросети, человек с косой, корова на веревке, озерцо воды в пространстве, словно капля ртути. Все это было пронизано горизонтальными лучами света, и все это проносилось мимо с огромной скоростью, появляясь из бесконечности и исчезая в ней. И лишь они вдвоем уже были созданы и лишены хаотического существования.
В дороге, а потом и на московских улицах Аристарх Павлович забывал, зачем они сюда приехали и что его ожидает некий загадочный сюрприз; ему было просто хорошо сидеть с ней рядом в электричке, идти под руку, и никто им не мешал, не заступал пути, не наталкивался, не цеплялся сумками за ноги. Не созданный еще мир не существовал, и Хаос не мог быть помехой движению в пространстве торжествующей, радостной души.
Было еще рановато, и потому от вокзала они долго шли пешком и лишь немного потом подъехали на троллейбусе. Возле Большого театра они сели в сквере на скамеечку и стали ждать. Валентина Ильинишна, привыкнув держать его под руку, и сидя не выпускала теперь его руки, замкнув на ней свои тонкие пальцы. Аристарх Павлович подумал, что они пойдут на спектакль, и совершенно не придавал тому значения, есть ли сейчас спектакли в театре, могут ли быть они утром и какие. Ему лишь хотелось, чтобы вот это состояние души, вот эти чувства, что в мире существуют только они с Валентиной Ильинишной, никогда не исчезали либо длились как можно дольше. Ему совсем не хотелось говорить, но если бы она спросила его – он бы заговорил, запел бы очень просто. Если раньше, прежде чем пропеть какую-то фразу, он мысленно должен был сочинить ее, расставить слова так, чтобы их легко было спеть – то есть уложить в определенный ритм, – сейчас бы, казалось ему, он бы сразу запел стихами, без всякого напряжения ума. Но сейчас и этого не требовалось, ибо все было понятно без слов в их первозданном образе.
Валентина Ильинишна заметила какого-то человека, наискосок идущего к театру, взволновалась и сказала одними губами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144