Они подходили к вокзалу, когда Володя, так звали телохранителя, вдруг спросил, на какой электричке обычно уезжает в Москву Ерашов. И узнав, что на первой, решительно заявил, что сегодня следует сменить расписание и лучше всего пару часов поболтаться по городу, к тому же по местам, где он редко бывает. Старший Ерашов мгновенно вспомнил о кладбище и о могиле Варвары Николаевны.
Когда они пришли к ней и, протиснувшись сквозь сиреневые кусты, стали к литой оградке, Алексей замер, ошеломленный: из черного камня на него смотрел лик Аннушки…
Тот озноб, испытанный им от слов Олега, вдруг охватил его, заморозил мышцы и выдавил слезы из глаз.
«Господи, что же это? – непривычными для языка словами спросил он. – Что это, Господи?..»
А телохранитель Володя таращился на могильный камень и недоуменно крутил головой:
– Кто похоронен? Ничего не пойму… Старая могила… А девушку эту я у вас в доме видел…

* * *

Черное воронье уже тянулось из лесов в город, предчувствуя скорую зиму, сбивалось в стаи и с резким, пронзительным криком носилось над головами…
Воронье с незапамятных времен облюбовало Дендрарий и каждую осень с наступлением сумерек слеталось сюда отовсюду, и над старым дворянским парком поднимался невообразимый ор. И вместе с криком исторгало из себя ливень мерзкого, липкого помета, загаживая ветви, стволы деревьев и всю землю. Ходить в это время по Дендрарию становилось невозможно, и он быстро пустел при приближении первых стай и, по-осеннему яркий от золотых красок, вдруг становился угрюмым и зловещим. И если кого-то великая нужда прогоняла по аллеям, то люди норовили пройти там, где над головой было открытое небо, или на худой случай шли, укрывшись газетой, куском полиэтиленовой пленки, картонкой от коробки. С наступлением утра воронье разлеталось по всем свалкам и помойкам, чтобы, набив желудок падалью и отбросами, вновь собраться в самом благодатном месте города и гадить на головы людей…
В прошлые времена городские власти выдавали обязательное к исполнению предписание Поместному лесничеству на отстрел ворон, кроме того, отстрелом заинтересовали охотников-любителей, выдавая им за пару вороньих лапок пару патронов, и количество этой твари таким образом кое-как регулировалось. Однако потом перестали давать патроны, а всевозможные природоохранные общества увидели в этом необыкновенное варварство и начали отвоевывать воронью место под солнцем. В последние же годы, занявшись делами более насущными и практическими, и городские власти, и защитники природы вообще забыли об этой пернатой твари, и воронья развелось невообразимое количество. Дендрарий в сумерках представлял собой отвратительное зрелище: кроны деревьев шевелились, словно объедаемые невиданной черной саранчой.
И вот возвращаясь в такую пору домой, Аристарх Павлович увидел в Дендрарии человека, смело и как-то странно гуляющего под потоками мерзости. Он решил, что это забрел какой-то пьяный, сбившийся с дороги, остановился, чтобы спросить, нужна ли помощь, и неожиданно узнал Николая Николаевича Безручкина. Сосед шатался между деревьями, невзирая на небо, и что-то глухо мычал. Его плащ, непокрытая голова и лицо – все было в вороньем помете. Неподалеку, уткнувшись в дерево и вздыбив исковерканный капот, стоял «форд» с открытой дверцей. Аристарх Павлович неожиданно подумал, что случилось несчастье.
– Николай Николаевич? – окликнул он. – С тобой все в порядке?
Безручкин увидел соседа и заулыбался, раскинул руки, словно хотел обнять.
– А! Палыч!.. Теперь у меня все в порядке! Я теперь вольный казак! Хорошо стало!..
– Ступай-ка домой, Николаич, – посоветовал Аристарх Павлович. – Посмотри, как тебя воронье уделало!
– Меня все уделали, – сказал сосед. – С ног до головы… И я тебе скажу один секрет, открою тебе одну коммерческую тайну: в дерьме жить лучше. Воняет, но приятно. Никто близко не подойдет и рукой не уцепит. Я – неприкасаемый! Зато я могу хватать кого захочу, и все меня боятся, потому что я – в дерьме.
– Что же ты напился-то? – спросил Аристарх Павлович. – Столько лет терпел…
– А ты, Палыч, не радуйся, это не из-за вас, – он погрозил пальцем. – Я непобедимый! Я как птица Феникс… А напился я потому, что бунтую.
– Против чего бунтуешь? – Говорить приходилось громко, чтобы перекричать воронье.
– Слыхал, в Москве народ взбунтовался? Баррикады строит… – Безручкин уперся в дерево, потолкал его, будто хотел повалить. – Вот и бунтую против вас, вечных кровопийцев народа. Потому что мой разум возмущенный кипит! Захочу – машину вот свою переверну и подожгу. И пускай горит синим пламенем!
– Ты так и Дендрарий спалишь! Иди домой!
– И спалю! – рявкнул Николай Николаевич. – Все равно теперь все не мое. Ваше! Вы захапали!.. А простому народу опять в дерьмо. Ну и пускай! Уж лучше так, уж лучше в дерьме, чем в мафии, – он подошел вплотную. – Ничего, на вас тоже найдется мафия, как в семнадцатом… А пока я, как ворона, сяду на дерево и гадить на вас буду. Мне терять нечего, я вас не боюсь.
После неудачной попытки рэкета Безручкин куда-то спешно уехал и неделю не показывался на глаза. Он испугался, что начнется разбирательство, и, похоже, где-то отсиживался.
И вот теперь он был сломлен, растерзан, но еще хорохорился. По законам конкуренции его следовало добить, растоптать, превратить в ничто. Лишь при этом условии можно было прочно утвердиться в новом мире, и чем жестче будет эта публичная расправа над соперником, тем безопаснее и спокойнее станет жить. Всякая жалость расценилась бы как слабость, которой потом обязательно воспользуются:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144