Он вдруг устал от вида через прицел и перископы смотровых щелей, пространство было преломленным много раз и искажено оптическими стеклами и зеркалами, а сейчас хотелось небольшого, но открытого кружка неба. Он смотрел на него как со дна глубокого колодца, и эта абсолютная пустота казалась Кириллу живительным потоком прохладного и утоляющего жажду пространства.
И во второй раз в этот день он вспомнил Аннушку. Первый раз было, когда он лежал в куче соломы, потом же марш по улицам Москвы поглотил все сознание целиком. Странное ощущение нереальности не оставляло его до тех пор, пока он не встал здесь, на набережной, и не произвел первый холостой выстрел. Он видел знакомые дома, улицы и станции метро не из троллейбуса или такси – из танковой башни. Это обстоятельство как бы притупляло узнаваемость мест, и чудилось, что он едет по чужому, вражескому городу, а места эти всего лишь похожи на московские…
С Аннушкой они однажды переплыли озеро и долго лежали на том берегу, глядя в небо. Было так хорошо, беззаботно, что кажется, остановилось время. Сейчас Кирилл вспомнил тот день, и испытанная им тогда благодать стала медленно спускаться в танковый люк, вместе с открытым пространством.
– Триста пятнадцатый! Цель – центральные окна восьмого этажа.
Он схватился за ручки, сделал доворот.
– Цель вижу!
– Кумулятивными… три снаряда… Огонь!
Он затворил люк, и вместе со щелчком замка оборвалась всякая связь с вышним миром, и даже та малая толика благодати, что успела достичь его, мгновенно смешалась и растворилась в пороховом дыму…
Уставший от грохота, он дождался команды прекратить огонь, с трудом выбрался на броню и мгновенно заснул, будто припоздавший пахарь в своей борозде. Он спал без сна, ибо с последним выстрелом понял, что на сегодня наконец война закончилась. Она могла бы продолжиться и завтра, но сейчас он уже не мог стрелять: всякая даже самая интересная игра может утомить, и потому он спал, как спит наигравшийся ребенок среди игрушек.
А проснулся в темноте – прапорщик-водитель дергал его за штаны, бил под коленки.
– Командир! Командир!.. Бегом к триста пятьдесят второй! Объявили сбор командиров экипажей!
Кирилл спустился с танка – белели только омоновские щиты и каски, будто дорожные столбы стояли на крутом повороте да вовсю пылал весь пятнадцатый этаж, бросая тревожные отсветы на серую осеннюю воду Москвы-реки. Огонь уже перекинулся на шестнадцатый, и оттуда, будто победный фейерверк, осыпались горящие брызги неведомых фонтанов.
Он встал в строй, перед которым расхаживал маленький полковник – типичный танкист. Он говорил командирским голосом, но был ли их командиром – неизвестно, поскольку голос звучал совершенно иначе, чем в шлемофоне. Впрочем, Кириллу было все равно…
– Танкист – профессия творческая, господа офицеры, – то ли от удовольствия, то ли от скуки разглагольствовал он. – И всякий творец обязан видеть плод своего труда. Плод – это стимул творчества. Каждый из вас должен иметь представление, как действует тот или иной снаряд в условиях городского боя…
Со сна Кирилл еще не врубился в смысл его слов, не осознал, куда и зачем идет, и потому шел в Белый дом с солдатской механичностью. Ко всему прочему, смущала некоторая бесполезность стрельбы, когда от снарядов вылетали лишь стекла да драные охвостья жалюзей…
Но то, что он увидел, поразило воображение и вывернуло память, словно пустой мешок, чтобы наполнить затем неиссякаемой отвратительной мерзостью – лохмотьями человеческого тела…

* * *

Он скрючился на паркете в луже разлитого виски и, подавляя в себе приступ, мучительно бормотал сквозь зубы:
– Боже мой… Не хочу… Нет…
А в ушах все настойчивее верещал сверчок командирского голоса:
– Триста пятнадцатый, триста пятнадцатый…
Перед глазами же в лучах невидимых фонарей по пустым и мрачным коридорам сквозняком проносило какие-то тени и странные вереницы людей, одетых то ли в пожарные, то ли противохимические костюмы. Эти люди что-то волочили крючьями по паркету, и взгляд Кирилла медленно тянулся туда, где скрипело под их ногами битое стекло.
Он заставил себя остановить этот взгляд, ударил кулаком по полу:
– Нет! Нет!
Из разрезанной осколком руки закапала кровь.
И своя кровь, бегущая на паркет, остановила ту, чужую, вызывающую тошноту и омерзение.
Он встал на ноги, зажал ранку на ребре ладони.
Аннушка смотрела на него с молчаливым состраданием и будто снова спрашивала – что ты сделал с собой, Кирилл?..
– Налей мне виски, – хрипло попросил он.
Она освободила чашку от какой-то закуски, наполнила ее и подала. На дне лежали помидорные семечки, золотистый цвет виски окончательно вернул его в реальность. Орден валялся на полу, среди осколков, и отмытый матово поблескивал лучами. Кирилл выпил до дна и вдруг стал быстро пьянеть, впервые за последние дни.
– Пойдем, я уложу тебя, – по-матерински сказала Аннушка.
– Надо жить, – пробормотал он. – Забыть все и жить.
– Тебе лечиться надо, – Аннушка взяла его за руку. – Идем.
– Я здоров! У меня ничего не болит… Вот только кровь течет, – он отнял палец от ранки. – Нет, уже и кровь не течет.
– Ступай спать! – велела она. – Пиру конец!
– Аннушка, не бросай меня, – попросил Кирилл. – Я без тебя пропаду. Я знаю, что пропаду.
– Как же бросить теперь? – с какой-то бабьей злостью проговорила она. – Мы с тобой кровью повенчаны! Ступай!
Он уже не мог сам снять сапоги. Аннушка разула его, стащила брюки и накрыла солдатским одеялом. Он заснул мгновенно, как тогда, на броне…
Из раннего детства он помнил единственный эпизод и потому запомнил Дом ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144