Это было связано с деятельностью религиозных правых, которые
очень сильны в Соединенных Штатах. Они не признают эволюции; "Кока-кола"
лучше вписывается в их картину мира, потому что пьющая ее обезьяна так и
остается обезьяной. Впрочем, мы слишком долго говорим об обезьянах - а
собирались ведь искать человека.

Вавилен Татарский родился задолго до этой исторической победы
красного над красным. Поэтому он автоматически попал в поколение "П",
хотя долгое время не имел об этом никакого понятия. Если бы в те далекие
годы ему сказали, что он, когда вырастет, станет копирайтером, он бы,
наверно, выронил от изумления бутылку "Пепси-колы" прямо на горячую
гальку пионерского пляжа. В те далекие дни детям положено было
стремиться к сияющему шлему пожарного или белому халату врача. Даже
мирное слово "дизайнер" казалось сомнительным неологизмом, прижившимся в
великом русском языке по лингвистическому лимиту, до первого серьезного
обострения международной обстановки.
Но в те дни в языке и в жизни вообще было очень много сомнительного
и странного. Взять хотя бы само имя "Вавилен", которым Татарского
наградил отец, соединявший в своей душе веру в коммунизм и идеалы
шестидесятничества. Оно было составлено из слов "Василий Аксенов" и
"Владимир Ильич Ленин". Отец Татарского, видимо, легко мог представить
себе верного ленинца, благодарно постигающего над вольной аксеновской
страницей, что марксизм изначально стоял за свободную любовь, или
помешанного на джазе эстета, которого особо протяжная рулада саксофона
заставит вдруг понять, что коммунизм победит. Но таков был не только
отец Татарского, - таким было все советское поколение пятидесятых и
шестидесятых, подарившее миру самодеятельную песню и кончившее в черную
пустоту космоса первым спутником - четыреххвостым сперматозоидом так и
не наставшего будущего.
Татарский очень стеснялся своего имени, представляясь по
возможности Вовой. Потом он стал врать друзьям, что отец назвал его так
потому, что увлекался восточной мистикой и имел в виду древний город
Вавилон, тайную доктрину которого ему, Вавилену, предстоит унаследовать.
А сплав Аксенова с Лениным отец создал потому, что был последователем
манихейства и натурфилософии и считал себя обязанным уравновесить
светлое начало темным. Несмотря на эту блестящую разработку, в возрасте
восемнадцати лет Татарский с удовольствием потерял свой первый паспорт,
а второй получил уже на Владимира.
После этого его жизнь складывалась самым обычным образом. Он
поступил в технический институт - не потому, понятное дело, что любил
технику (его специальностью были какие-то электроплавильные печи), а
потому, что не хотел идти в армию. Но в двадцать один год с ним
случилось нечто, решившее его дальнейшую судьбу.
Летом, в деревне, он прочитал маленький томик Бориса Пастернака.
Стихи) к которым он раньше не питал никакой склонности, до такой степени
потрясли его) что несколько недель он не мог думать ни о чем другом, а
потом начал писать их сам. Он навсегда запомнил ржавый каркас автобуса,
косо вросший в землю на опушке подмосковного леса. Возле этого каркаса
ему в голову пришла первая в жизни строка - "Сардины облаков плывут на
юг" (впоследствии он стал находить, что от этого стихотворения пахнет
рыбой). Словом, случай был совершенно типичным и типично закончился -
Татарский поступил в Литературный институт. Правда, на отделение поэзии
он не прошел - пришлось довольствоваться переводами с языков народов
СССР. Татарский представлял себе свое будущее примерно так: днем -
пустая аудитория в Литинституте, подстрочник с узбекского или
киргизского, который нужно зарифмовать к очередной дате, а по вечерам -
труды для вечности.
Потом незаметно произошло одно существенное для его будущего
событие. СССР, который начали обновлять и улучшать примерно тогда же,
когда Татарский решил сменить профессию, улучшился настолько, что
перестал существовать (если государство способно попасть в нирвану, это
был как раз такой случай). Поэтому ни о каких переводах с языков народов
СССР больше не могло быть и речи. Это был удар, но его Татарский
перенес. Оставалась работа для вечности) и этого было довольно.
И тут случилось непредвиденное. С вечностью, которой Татарский
решил посвятить свои труды и дни, тоже стало что-то происходить. Этого
Татарский не мог понять совершенно. Ведь вечность - так, во всяком
случае, он всегда думал - была чем-то неизменным, неразрушимым и никак
не зависящим от скоротечных земных раскладов. Если, например, маленький
томик Пастернака, который изменил его жизнь, уже попал в эту вечность,
то не было никакой силы, способной его оттуда выкинуть.
Оказалось, что это не совсем так. Оказалось, что вечность
существовала только до тех пор, пока Татарский искренне в нее верил, и
нигде за пределами этой веры ее, в сущности, не было. Для того чтобы
искренне верить в вечность, надо было, чтобы эту веру разделяли другие,
- потому что вера, которую не разделяет никто, называется шизофренией. А
с другими - в том числе и теми, кто учил Татарского держать равнение на
вечность, - начало твориться что-то странное.
Не то чтобы они изменили свои прежние взгляды, нет. Само
пространство, куда были направлены эти прежние взгляды (взгляд ведь
всегда куда-то направлен), стало сворачиваться и исчезать, пока от него
не осталось только микроскопическое пятнышко на ветровом стекле ума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88