- Ну спасибо, - ответил Гиреев, отводя взгляд, - спасибо.
Он был заметно тронут.
- Удачи в делах, - сказал Татарский и вышел прочь.

Мухоморы взяли, когда он уже с полчаса шел вдоль забора из
проволочной сетки. Сначала появились знакомые симптомы - дрожь и
приятная щекотка в пальцах. Потом из придорожных кустов выплыл столб с
надписью "Костров не жечь!", который он когда-то принял за Гусейна. Как
и следовало ожидать, при дневном свете сходства не ощущалось. Тем не
менее Татарский не без ностальгии вспомнил историю про короля птиц
Семурга.
- Семург, сирруф, - сказал в голове знакомый голос, - какая
разница? Просто разные транскрипции. А ты опять наглотался, да?
"Началось, - подумал Татарский, - зверюшка подъехала".
Но сирруф больше никак не проявил себя всю дорогу до башни. Ворота,
через которые Татарский когда-то перелезал, оказались открыты. На
территории стройки никого не было видно; вагончики-бытовки были заперты,
а с гриба-навеса для часового исчез когда-то висевший там телефон.
Татарский поднялся на вершину сооружения без всяких приключений. В
башенке для лифтов все было попрежнему - пустые бутылки и стол в центре
комнаты.
- Ну, - спросил он вслух, - и где тут богиня?
Никто не ответил, только слышно было, как где-то внизу шумит под
ветром осенний лес. Татарский прислонился к стене, закрыл глаза и стал
вслушиваться. Почему-то он решил, что это шумят ивы, и вспомнил строчку
из слышанной по радио песни: "Это сестры печали, живущие в ивах". И
сразу же в тихом шелесте деревьев стали различимы обрывки женских
голосов, которые казались эхом каких-то давным-давно сказанных ему слов,
заблудившихся в тупиках памяти.
"А знают ли они, - шептали тихие голоса, - что в их широко
известном мире нет ничего, кроме сгущения тьмы, - ни вдоха, ни выдоха,
ни правого, ни левого, ни пятого, ни десятого? Знают ли они, что их
широкая известность неизвестна никому?"
"Все совсем наоборот, чем думают люди, - нет ни правды, ни лжи, а
есть одна бесконечно ясная, чистая и простая мысль, в которой клубится
душа, похожая на каплю чернил, упавшую в стакан с водой. И когда человек
перестает клубиться в этой простой чистоте, ровно ничего не происходит,
и выясняется, что жизнь - это просто шелест занавесок в окне давно
разрушенной башни, и каждая ниточка в этих занавесках думает, что
великая богиня с ней. И богиня действительно с ней".
"Когда-то и ты и мы, любимый, были свободны, - зачем же ты создал
этот страшный, уродливый мир?"
- А разве это сделал я? - прошептал Татарский.
Никто не ответил. Татарский открыл глаза и поглядел в дверной
проем. Над линией леса висело облако, похожее на небесную гору, - оно
было таких размеров, что бесконечная высота неба, забытая еще в детстве,
вдруг стала видна опять. На одном из склонов облака был узкий конический
выступ, похожий на башню, видную сквозь туман. В Татарском что-то
дрогнуло - он вспомнил, что когда-то и в нем самом была эфемерная
небесная субстанция, из которой состоят эти белые гора и башня. И тогда
- давным-давно, даже, наверно, еще до рождения, - ничего не стоило стать
таким облаком самому и подняться до самого верха башни. Но жизнь успела
вытеснить эту странную субстанцию из души, и ее осталось ровно столько,
чтобы можно было вспомнить о ней на секунду и сразу же потерять
воспоминание.
Татарский заметил, что пол под столом прикрыт щитом из сколоченных
досок. Поглядев в щель между ними, он увидел черную дыру многоэтажной
пропасти. "Ну да, - вспомнил он, - это шахта лифта. А здесь машинное
отделение, как в комнате, где этот рендер. Только автоматчиков нет". Сев
за стол, он осторожно поставил ноги на доски. Сначала ему стало
страшновато, что доски под ногами подломятся и он вместе с ними полетит
вниз, в глубокую шахту с многолетними напластованиями мусора на дне. Но
доски были толстыми и надежными.
Помещение явно кто-то посещал, скорее всего - окрестные бомжи. На
полу валялись свежерастоптанные окурки папирос, а на столе лежал обрывок
газеты с телепрограммой на неделю. Татарский прочел название последней
передачи перед неровной линией обрыва:
0.00 - Золотая комната.
"Что за передача? - подумал он. - Наверно, что-то новое". Положив
подбородок на сложенные перед собой руки, он уставился на фотографию
бегущей по песку женщины, которая висела там же, где и раньше. При
дневном свете стали заметны пузыри и пятна, проступившие на бумаге от
сырости. Одно из пятен приходилось прямо на лицо богини, и в дневном
свете оно показалось покоробившимся, рябым и старым. Татарский допил
остаток водки и прикрыл глаза.
Короткий сон, который ему привиделся, был очень странным. Он шел по
песчаному пляжу навстречу сверкавшей на солнце золотой статуе - она была
еще далеко, но уже было видно, что это женский торс без головы и рук.
Рядом с Татарским медленно трусил сирруф, на котором сидел Гиреев.
Сирруф был печален и походил на замученного работой ослика, а крылья,
сложенные на его спине, напоминали старое войлочное седло.
- Вот ты пишешь слоганы, - говорил Гиреев, - а ты знаешь самый
главный слоган? Можно сказать, базовый?
- Нет, - отвечал Татарский, щурясь от золотого сияния.
- Я тебе скажу. Ты слышал выражение "Страшный суд"?
- Слышал.
- На самом деле ничего страшного в нем нет. Кроме того, что он уже
давно начался, и все, что с нами происходит, - просто фазы следственного
эксперимента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88