Татарский не мог устремиться доверчивым взглядом в даль,
нарисованную для него Сашей Бло, потому что понимал физиологию
возникновения этой дали из лысой головы придавленного жизнью Эдика,
точно так же прикованного к своему компьютеру, как приковывали когда-то
к пулеметам австрийских солдат. Поверить в его продукт было труднее, чем
прийти в возбуждение от телефонного секса, зная, что за охрипшим от
страсти голосом собеседницы прячется не обещанная фотографией блондинка,
а простуженная старуха, вяжущая носок и читающая набор стандартных фраз
со шпаргалки, на которую у нее течет из носа.
"Но откуда мы - то есть я и Эдик - узнаем, во что _вовлекать_
других? - думал Татарский. - С одной стороны, конечно, понятно -
интуиция. Справок о том, что и как делать, наводить не надо - когда
доходишь до некоторого градуса отчаяния, начинаешь улавливать все сам.
Главную, так сказать, тенденцию чувствуешь голодным желудком. Но откуда
берется сама эта тенденция? Кто ее придумывает, если все в мире - а в
этом я уверен - просто пытаются ее уловить и продать, как мы с Эдиком,
или угадать и напечатать, как редакторы всех этих глянцевых журналов?"
Мысли на эту тему были мрачны. Они отразились в сценарии клипа для
стирального порошка "Ариэль", написанном вскоре после этого случая.

Сценарий основывается на образах из "Бури" Шекспира. Гремит
грозная и торжественная музыка. В кадре - скала над морем. Ночь.
Внизу, в мрачном лунном свете, вздымаются грозные волны. Вдали
виден древний замок - он тоже освещен луной. На скале стоит
девушка дивной красоты. Это Миранда. На ней средневековое платье
красного бархата и высокий колпак со спадающей вуалью. Она
поднимает руки к луне и трижды повторяет странное заклинание.
Когда она произносит его в третий раз, слышится раскат далекого
грома. Музыка становится громче и тревожней. С луны, видной в
просвете туч, протягивается широкий луч света и падает на утес у
ног Миранды. На ее лице смятение - видно, что она и страшится
того, что должно произойти, и хочет этого. Становятся слышны
поющие женские голоса, полные ужаса и счастья, - они как бы
передают ее состояние. По лучу вниз скользит тень - она
приближается, и, когда мелодия достигает крещендо, мы видим
гордого и прекрасного духа в развевающемся одеянии, с длинными
волосами, осеребренными луной. На его голове тонкий венец с
алмазами. Это Ариэль. Он долетает почти до Миранды,
останавливается в воздухе и протягивает ей руку. После секундной
борьбы Миранда протягивает руку ему навстречу. Следующий кадр:
крупно даны две встречающиеся руки. Внизу слева - слабая и бледная
рука Миранды, вверху справа - прозрачная и сияющая рука духа. Они
касаются друг друга, и все заливает ослепительный свет. Следующий
кадр: две пачки порошка. На одной надпись: "Ариэль". На другой,
блекло-серой, надпись "Обычный Калибан". Голос Миранды за кадром:
"Об Ариэле я услышала от подруги".

Возможно, конкретные решения этого клипа были навеяны большой
черно-белой фотографией, висевшей у Татарского над столом. Это была
реклама какого-то бутика - на ней был изображен молодой человек с
длинными волосами и ухоженной щетиной, в широком роскошном пальто,
небрежно накинутом на плечи, - ветер кругло надувал пальто, и это
рифмовалось с парусом видной на горизонте лодки. Волны, расшибаясь о
камни и выплескиваясь на берег, чуть-чуть не достигали его лаковых
туфель. На его лице была хмуро-резкая гримаса, и чем-то он был похож на
раскинувших крылья птиц (не то орлов, не то чаек), залетевших в мглистое
небо из приложения к последнему "Фотошопу" (поглядев на фотку
внимательней, Татарский решил, что оттуда же приплыла и видная на
горизонте лодка).
Композиция была настолько перенасыщена романтизмом и вместе с тем
до того неромантична, что Татарский, созерцая ее долгими днями, понял:
все понятия, на которые пыталась опереться эта фотография, были
выработаны где-то веке в девятнадцатом; их остатки перешли вместе с
мощами графа Монте-Кристо в двадцатый, но на рубеже двадцать первого
наследство графа было уже полностью промотано. Слишком много раз
человеческий ум продавал сам себе эту романтику, чтобы сделать коммерцию
на последних оставшихся в нем некоммерческих образах. Сейчас, даже при
искреннем желании обмануться, почти невозможно было поверить в
соответствие продаваемого внешнего подразумеваемому внутреннему. Это
была пустая форма, которая уже давно не значила того, что должна была
значить по номиналу. Все съела моль: при виде условного Нибелунга со
студийной фотографии возникала мысль не о гордом готическом духе,
который подразумевался пеной волн и бакенбард, а о том, дорого ли брал
фотограф, сколько платили за съемку манекенщику и платил ли манекенщик
штраф, когда ему случалось испачкать персональным лубрикантом седалище
казенных штанов из весенней коллекции. И это касалось не только
фотографии над столом Татарского, но и любой картинки из тех, которые
волновали когда-то в детстве: пальмы, пароход, синее вечернее небо, -
надо было быть клиническим идиотом, чтобы сохранить способность
проецировать свою тоску по несбыточному на эти стопроцентно торговые
штампы.
Татарский окончательно запутался в своих выкладках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88