— Иди, любовь моя. Я жду тебя. Помни, я жду тебя каждый день в тот час, как на небе загорятся звезды...
Одним движением вскочил Казат на спину своему Баиру и погнал коня в лощину. Выбравшись вскоре затем на гребень, оглянулся. В предутренней дымке, окутавшей все вокруг — и горы, и дол, увидел он Бегаим. Она стояла на холме в накинутом на плечи белом бешмете и казалась ему лучом волшебного света, озарившего его жизнь.
13
Лето катилось к осени. К той самой осени, которая принесла племени кунту многие беды и обиды, к осени безрадостной, злосчастной. И первопричиной всех бед были междоусобицы «отцов народа».
По обычаю, ни один манап, будь он мелкий или крупный, не мог только по своей прихоти сживать людей с места. Никто не понимал, какой черный козел боднул Байтика, да и Базаркул тоже как с цепи сорвался. Чего им, спрашивается, не хватает? Выслушали бы друг друга, нашли путь к согласию — прекрасно, а не нашли — созвали бы общий совет. Но их такой выход не устраивает, нет, ни в какую. Каждый считает себя правым, каждому только своя слава, своя честь дорога.
Рано или поздно такие раздоры становятся всем очевидны. Базаркул никак не хотел уступать, отправился в уезд доказывать свои преимущества, свои стародавние права. Он требовал, чтобы именно его сделали болушем. Но там же, в уезде, оказался и Байтик. Он доказывал свое. Переругались они с Базаркулом, спорили остервенело, но, конечно, победил сильнейший. Дело было решено в пользу Байтика.
Что теперь недоступно Байтику? Все доступно. Руки у него длинные, слово непреложно. Что ему Базаркул, ежели, несмотря на затеянные им смуты и совершенные убийства, он вершит суд и расправу от имени его величества Белого царя, который поставил его на высокую должность? Базаркул для него все равно что муха.
А что осталось Базаркулу? Остались ему его земли, сиди себе на них да терпи, пока терпится. Молча сноси, если у тебя забирают в табунщики к Байтику молодых джигитов вроде Казата. Но хуже всех пришлось джатакам в предгорьях — Байтик наложил лапу на их пахотные земли. Одним из первых пострадал Санджар.
Он возвращался после работы на току, который надо было очистить от сора и камней, привести перед молотьбой в порядок. Еще издали услыхал какой-то шум у своего дома, потом увидал возле загона человек пять верховых, которые вроде бы о чем-то спорят, размахивая руками. Санджару стало любопытно, кто это сюда пожаловал. Присмотрелся — люди незнакомые, но кое-кого из них он раньше где-то встречал. Один из них, похоже, купец... нет, не один, а двое, да еще рыжебородый крупный мужчина и джигит помоложе. Кажется, они-то и спорят о чем-то, тыча то и дело руками в сторону Санджарова пшеничного поля. Вот они, окончательно распалившись, направили коней прямо на спелую ниву. У Санджара так и захолонуло внутри: что же они делают? Спятили?
— Э-эй! — закричал он что было силы.— Вы что, ослепли? Убирайтесь с поля!
И он, по-стариковски неуклюже переваливаясь, побежал
за ними, но на него даже не оглянулись. Санджар крикнул еще раз:
— Остолопы, убирайтесь, вам говорят!
Тогда всадники натянули поводья и остановились. Старик, весь запыхавшись и вытаращив глаза, подбежал к ним. Борода у него тряслась.
— Что вы творите, непутевые? — Санджар, чуть не плача, пригнулся к земле и попытался выпрямить примятые колосья.— Не нашли другого места на конях гарцевать?
Рыжебородый усмехнулся:
— А это чем не место?
— Здесь хлебное поле, байбача1. Разве ты не видишь?
— До слепоты мне, слава богу, далеко. Глаза пока на месте. Ты лучше свои открой пошире! — Рыжебородый привстал на стременах и заорал: — Открой пошире, говорю! Ну! Вот уж истинно, что худая собака на хозяина лает. Не видишь, кто перед тобой?
И тут Санджар его узнал: мирза в куньей шапке, который ехал вместе с Саты-бием в злосчастный для Санджара и Асеина базарный день. От неожиданности и страха у старика язык отнялся. Рыжебородый был явно доволен, что так его напугал.
— Н-ну? — процедил он.— Ты еще не совсем потерял разум. Хлебное поле, видите ли... Если понадобится, не только поле твое, а и тебя самого заберем. А? Если ты такой жалостливый, убирай свой хлеб поживей. Мы не жадные. Душа у нас щедрая. Оставляем тебе сей год твой урожай. Но с будущего года земля эта от загона и во-он до тех пор,— он указал до каких,— переходит к этим вот людям.
— Как переходит? — дрожащим голосом спросил Санджар.— Это же наша земля.
— А вы кто такие?
— Кем нам быть, рабы божьи и пророка Мухаммеда.
— А также батыра?
— Так то канаевские, байбача. Мы из племени кунту.
— Кунту...— Рыжий сморщил нос.— Разве вы не знаете, что все солто2 подчиняются батыру?
Санджар все еще сопротивлялся:
— Подчиняются, согласен, но разве можно так поступать? Ведь здесь наши исконные земли.
— Хватит! У меня нет времени торчать тут и разговаривать с тобой. Сказано, и конец! А будешь еще приставать, лишишься и этого твоего урожая. Велю спалить, вот и все. Пожалел тебя, вижу — почтенный аксакал. Прочь с моих глаз!
— Байбача...— жалобно начал Санджар, но байбача его больше не стал слушать, хлестнул коня камчой по шее и поскакал через поле в сопровождении своей свиты. Широкая полоса вытоптанной пшеницы оставалась за ними...
Санджар чувствовал себя таким униженным, таким разбитым, что не в силах был ни говорить, ни двигаться. Все кругом — и поле, и удаляющихся всадников, и примятые хлеба — он видел как сквозь туман. Наконец он собрался с силами, дошел до своего забора и окликнул жену:
— Умсунай!
Старуха появилась в дверях:
— Чего тебе?
— Она еще спрашивает!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92