Он садится на шкурку, один конец ее заворачивает вверх и, оттолкнувшись, несется вниз по горе.
— Ма-ма-а!..
Мать и в самом деле не сводит с него глаз. Да и как иначе? Кутуйан уверен в этом, хоть сам и не видит матери: он мчится с горы, крепко стиснув губы и зажмурив глаза. Колкий снег бьет в лицо, дух захватывает — скорее, скорее, скорее... Как он счастлив в эти секунды! Нигде больше нет такой горы, ни у кого нет такой легкой, гладкой шкурки, на которой не скользишь, а просто летишь. Да, так и кажется, что летишь по воздуху, и оттого радость становится безмерной, переполняя все существо Кутуйана.
Толчок... остановка. Кутуйан лежит на спине и, открыв глаза, видит над собой ясное синее небо.
Мальчик поднимает голову.
— Мама!
Потом он встает, отряхивается и, забрав шкурку, идет к
юрте. Вечером вернется отец, и Кутуйаи ему расскажет, как катался с горы. И об этом приятно думать...
Отец вернулся в сумерках, но был не такой, как всегда. У него покраснели глаза, лицо осунулось. Он даже есть не стал и поскорее прилег. Заболел. До самой зари он беспокойно ворочался на постели и кашлял, кашлял без конца.
Наутро отец поднялся, но решил на этот раз взять с собой сына. Стоял январь месяц. День выдался морозный, стебли бурьяна на южных склонах сплошь заиндевели. Тучи на горах то сгущались, то рассеивались, клубились, уносимые ветром.
Отец молчал. Кашель по-прежнему донимал его. Кутуйан от него не отходил.
— Как бы овцы на ту сторону не перевалили, пойди-ка заверни их, — еле выговаривая слова, просил отец.
Кутуйан послушно выполнял его просьбу — бежал проверить, не забрели ли овцы за гребень отрога.
- Все здесь, папа,— успокаивал мальчик отца, возвращаясь к нему.— Не разбрелись, пасутся вместе.
— А-а, ну и хорошо... Кукентай, ты совсем замерз. Поди ко мне.— Отец кутал сына полой длинной и широкой овчинной шубы, прижимал к себе и целовал.— Единственный мой, свет моих очей...
Кутуйан замирал, прижавшись к отцу. Борода и усы отца, мягкие, точно перья горлицы, тепло щекотали лоб мальчика; он чувствовал и особенный отцовский запах, такой родной, не похожий ни на какие иные запахи.
Находиться вот так рядом с отцом было для него праздником, о котором не расскажешь словами и которому никогда не суждено было повториться. Никогда. Так вышло, что больше он никуда не ходил вместе с отцом, не дано ему было это счастье. Так же как и отцу не выпало на долю взять с собой сына на джайлоо.
С того самого дня, вернувшись вечером в юрту, отец слег и уже не поднялся. Он проболел недели две и умер, оставив единственного сына сиротой.
3
Аил Бая расположился в предгорье.
Юрта Бая стояла особняком, поодаль от прочих. Белоснежная шестикрыльная юрта1. Высокая, издали бросается в глаза.
1 Отдельная часть решетки-кереге (из таких решеток составлен нижний остов юрты) именуется «крылом». Шестикрыльная юрта имеет шесть таких кереге.
По соседству с юртой Бая, но пониже, установлены и другие белые юрты. Десяток, а то и больше. Их хозяева — люди зажиточные. Не так богаты, как Бай, но в большом достатке. Они составляют верхушку аила. Ходят друг к другу в гости, сватают друг у друга дочерей... одним словом, избранные.
Юрта Кутуйана далеко в стороне от белых юрт, по соседству с такими же, как она, серыми, прокоптившимися обиталищами бедных обитателей аила. Возле нее даже нет столба- коновязи, пусто, голо.
Когда они с матерью перебрались сюда, Кутуйан чувствовал себя не на своем месте. Люди в аиле казались ему совсем чужими. «Зачем это? — недоумевал он.— Что здесь хорошего? Жили бы себе в горах, тихо, спокойно, свободно...»
Мало-помалу он начал привыкать к жизни в аиле. К многолюдью, к сборищам — либо спокойным и тихим на облюбованном аильчанами пригорке, где велись неторопливые вечерние разговоры, либо к шумным и веселым во время свадеб или других праздников, привык к тому, что по утрам из загонов выгоняют скот на пастбище, а к концу дня стадо возвращается в аил. Привык и к лаю собак, и ко многому другому.
Хотя о стаде что говорить. Когда они жили в горах, отару тоже каждый день выгоняли пастись с утра, а вечером она возвращалась. Кутуйана занимали люди, особенно дети, их игры. В горах он играл один-одинешенек, жил как дикарь.
Сказать по правде, поначалу он не смел к ребятам подступиться, сторонился их, остерегался. Были среди них и постарше его, были и помоложе, но все они не считали его своим, цеплялись к нему по пустякам, иногда и поколачивали, в играх старались обмануть, обидеть. Ему иной раз до того было невтерпеж, что, кажется, вот-вот не выдержит, расплачется. Почему они так с ним поступают? За что ненавидят? Мама говорила, он того же роду-племени, что и все в аиле. Может, ребята этого не знают? Считают пришлым, чужим? Или обижают его потому, что он сирота, некому за него заступиться?.. Иногда, особенно во время игры в альчики, ему от обиды и злости хотелось раскидать, расшвырять ногами бабки с кона, наподдать как надо этим молокососам и убежать.
Но он сдерживался. Изо всех сил сдерживался, до дрожи во всем теле. Закусив губу, терпел. И матери ни о чем таком не рассказывал. Разве можно ее огорчать? Она и так высохла вся, кожа да кости. Глаза запали, лицо бледное, больное. Каждое утро, читая молитву, просит у аллаха счастья для
него, Кутуйана, для своего единственного сына. В нем весь смысл ее жизни.
С утра до ночи она только и видит миткаль да нитки — занята своим рукодельем, своим ремеслом, другого она не знает. Слава богу, что хоть это уменье есть. Чем иначе снискать пропитание? Нет близкого человека, которому можно довериться, на которого положиться, ни достатка хоть мало-малого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92