А ведь она собой недурна, уже сейчас можно сказать, что будет и стройна и округла. Белолицая... словом, красивая девочка. Немного курносенькая, это в отца. А мать у нее — женщина и красивая, и неглупая, хорошо воспитанная, ничем бог не обидел...
Считается, что женщина легче всего может невзлюбить другую женщину, особенно если та красива. Наверное, есть в этом доля истины. Бегаим, например, нравится эта девочка, еще не изведавшая ни сладости жизни, ни горечи ее, но с другой стороны, Айдай вызывает в ней недоброе чувство, постоянно напоминая самим своим присутствием здесь об одиночестве Бегаим, о крушении ее личного счастья. Глаза у Айдай, когда она вот так, как сейчас, следит ими за Бегаим, грустные, но кто знает, что кроется в глубине ее души? Может, она смеется над ней, злорадствует?
Бегаим вдруг ощущает вспышку такого острого, неутолимого негодования, что ей хочется подбежать к Айдай, схватить ее за горло, повалить, растерзать... Стой, что это с тобой, Бегаим? Не-ет, на такое она не способна, нет, нет! Вся дрожа, она останавливается и, еле-еле шевеля губами, просит бога избавить ее от искушения.
Наступает вечер. Им приносят еду...
Вносят светильник и ставят в головах постели — так по обычаю делают, если мужа нет дома. Бегаим и Айдай усаживаются за достархан, разговаривают о разных пустяках. Потом девочка ложится в постель и вскоре засыпает, но Бегаим не спится... какой там сон! Она лежит, подложив руки под голову и неподвижным взглядом смотрит на верхнее кольцо юрты. Тундюк нынче поднят, сквозь дымовое отверстие в юрту заглядывают звезды. Откуда-то доносятся веселые голоса, звонкий смех, перекрывая отдаленный ровный шум Чон-Су. Этот шум, эта мелодия реки, никогда не смолкает, только ночью она какая-то совсем особая — в ней и грусть, и утешение, и непонятная радость.
Время идет. Восходит луна. Те, кто болтают и смеются там, у загона, заводят пастушью песню «Бекбекей»:
Бекбекей за перевал ушел в туман, э-эй, На плечах его красуется чапан, э-эй... Саксакай ушел поспешно за курган, э-эй, У бедра его красуется колчан, э-эй...
Голоса звучат не громко и не резко, песня тянется спокойно, медленно. Особенно красивы низкие переливы мужских голосов... Иногда пение обрывается, и тогда снова доносятся в юрту разговоры и смех.
Бегаим, поддаваясь чужому веселью, невольно улыбается. Кажется, даже звезды рады земной радости — они мигают и переливаются.
— Счастливые...— тихо шепчет Бегаим, сама того не заме
чая — она вся отдалась размышлениям, которых прежде не знала. Да, не знала, потому что не думала о счастье... не ценила его, вернее, не знала ему цену. Счастье... Один счастлив в детях, а другому от них одно горе. Тот радуется богатству, а этому и малый достаток — счастье. А Бегаим считает, что счастье — это молодость. Да, молодость!
Ее молодость пропадает зря. Дни уходят за днями, все дальше уводя мечты о счастье. Все дальше... Если ей не доведется рано умереть, она в конце концов состарится, сделается хмурой старухой. И понятно, что хмурой, ведь старость — истинная беда. Всему свое время...
Бегаим так и не подвела счет своим мыслям о счастливой доле. Все лежала на спине и глядела вверх, потом почему-то начала думать о Бае.
За время совместной жизни она привыкла к нему, а нынче все по-другому. В душе что-то перегорело. Она не ревнует к Тоодак. Должно быть, смирилась со своей судьбой. Что поделаешь — молодое существо вскружило Баю голову.
Бай иногда заглядывает к Бегаим. Разговорчивее он не стал, усядется поудобнее — и молчит. Чувствуется, что его томит некое невысказанное желание, что-то сосет внутри. Бегаим понимает это, но заговорить с ним, расспросить не хочет. Ежели он молчит, то ей-то какая нужда? Бай то и дело поглядывает на нее припухшими виноватыми глазками и время от времени потихоньку вздыхает. С тем же виноватым видом, все так же молча гладит Бегаим по голове, по плечам. Она знает, что за его лаской нет ничего прежнего, но в эти минуты ей становится жаль Бая. «Словно теленок без матери, эх ты, толстячок мой!» — мелькает у нее в голове, но ни жестом, ни взглядом она не выдает ни обиды своей, ни тоски, ни ревности. В конце концов, она первая супруга, хозяйка семьи...
Наконец однажды, когда уже расстелили скатерть и собирались подавать еду, Бай проговорил:
— Ты бы поставила... Есть у тебя?
Как не быть, вон они стоят, бутылки, похожие на сахарные головы. Бегаим взяла одну, поставила на край скатерти, подвинула Баю пиалку. Он взял бутылку и осторожно, бережно, словно в бутылке этой хранилось все его достояние, вынул пробку, налил полную пиалку водки и, крепко зажмурившись, опрокинул в рот. Проглотил и, подхватив кусочек горячего мяса, закусил.
В эту самую минуту, распахнулась узорчатая дверь юрты и вошел Садак. Поздоровался. Бай кивнул. Садаку стало явно неловко. Надо же — будто нарочно подгадал, когда войти!
Смутилась и молодуха, подававшая еду, съежилась, не зная, то ли пригласить вошедшего пройти в юрту, то ли нет.
Но Бегаим не утратила самообладания.
— А, это ты, Садак!— приветливо сказала она.— Добро пожаловать, садись.— Она расправила конец скатерти и повернулась к молодухе: — Полей ему на руки, милая.
Садак, как положено по обычаю, сначала отрезал кусок мяса, потом придвинул к себе плоскую деревянную тарелку и принялся мелко крошить мясо ножом.
— Ну, рассказывай.— Бегаим освободила из-под платка подбородок.— Как там дела у вас, все хорошо?
— Слава богу, все ладно.
— Где вы сейчас?
— В Кумду-Чапе.
— А овцы?
— Два загона при нас. Остальных погнали на другие пастбища, к Тёру откочевали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92