«Их дал Сатыке, должно быть, совестно ему стало».
Но утром побывал здесь Санджар... И все рассказал.
Кутуйан с Казатом нынче были на покосе, собирались привести оттуда на волокуше сена. Вернулись они уже за полдень. Убрали сено и едва переступили порог, Мээркан, у которой глаза сделались большие и круглые от возмущения, напала на сына:
— Ты что вчера натворил?
— Где?
— У Бая.
— А-а.— Кутуйан ни одной жилочкой не дрогнул.— Да так, вышел разговор...
— Я об этом и спрашиваю. Что ты там наболтал?
— Ничего не наболтал, все высказал как положено...
— Кукента-а-ай! — Мээркан больше не могла слушать. Охватив ладонями лицо, она отступила назад, опустилась на землю у стенки юрты.— Господи, да что же это? Где он научился этой твердости... этому упрямству? Раньше ничего подобного не было. И что будет дальше?
Мээркан испытывала не просто беспокойство, а страх перед новым для нее поведением сына. Прежде, если мать сердилась на него за что-то, бранила его, он подбегал к ней со слезами на глазах и просил прощения, обещал, что больше не станет ее огорчать. И выполнял обещание, не повторял поступка, который вызвал ее гнев. А сегодня все совсем иначе, он спокоен, словно ничего особенного не произошло.
Глаза у Мээркан наполнились слезами, губы дрожали,
как ни старалась она сжать их покрепче. Неужели любовь, которая связывает сына и мать, со временем исчезает, уходит? Неужели оно вот так кончается, это неповторимое, радостное, чистое чувство? Почему и за что? Какой суровый вид у ее мальчика, а ведь он с самого раннего детства был отзывчивым и добрым...
Все с тем же суровым и жестким выражением Кутуйан присел на зернотерку, что стояла у входа в юрту. Сощурив красивые глаза, так похожие на материнские, он смотрел через открытую дверь куда-то вдаль и сейчас ничем не напоминал того живого и вместе с тем мечтательного мальчика, любознательного и простосердечного ребенка, каким был до недавнего времени. Кажется, он навсегда попрощался с детской беспечностью; жизнь, сложная и тяжелая, вдруг окликнула его и остановила, взвалив на плечи груз, который он должен был отныне нести. Отчего же Кутуйан так мрачно сосредоточен? Почему побледнел? О чем думает? О том, какой грозной оказалась жизнь в ее реальном обличии?
Мээркан жалела его. Ей хотелось подойти к сыну, обнять его, приласкать, развеять невеселые мысли. Она отчего-то чувствовала себя виноватой... Едва она сделала движение, чтобы встать и подойти к нему, как Кутуйан, все так же глядя вдаль, произнес:
— Мама, отец когда-нибудь бил меня?
— Нет, сынок. Ты же знаешь, не только не бил, но...
— А ты?
— И я тоже.
Кутуйан помолчал, подумал и задал неожиданный для Мээркан вопрос:
— Ну а животных — ягнят, овец, собаку во дворе — мы бьем, а?
— Да нет, я как-то не знаю, чтобы... Наверное, случается такое.
— И они тогда огрызаются?
— Бывает, собака и огрызнется.
— А я?
Мээркан не знала, что ответить.
— Я человек! — повернувшись к матери, горячо произнес Кутуйан.— Разве может человек промолчать! Ну были бы мы чем-то виноваты, тогда я промолчал бы, мама. Ведь мы же не скоты... не псы, которые вынуждены бежать куда их гонят.
— Кукентай, но ведь эти люди управляют народом.
У него лицо сделалось еще более мрачным и непримиримым.
— Разве тот, кто управляет народом, имеет право так бесноваться, так бесчинствовать? Такие люди должны быть особенно выдержанными и справедливыми по отношению к подданным.
Мээркан села поудобнее, выпрямилась.
— Так должно быть, сынок, да не всегда бывает. Теперь их время, их сила. Что хотят, то и творят, все зависит от них. Им не по нраву, если кто с ними спорит, тем более обличает их. За это они жестоко наказывают.
Теперь глаза у Кутуйана были широко раскрыты, говорить ему больше не хотелось... Сколько же он передумал с того дня, какие сомнения и догадки теснились в голове. И вот мать говорит о том, что его мучило. Его мать! Время, стало быть. Одним оно дает все, другим ничего, к одним оно милостиво, к другим беспощадно. Да, это правда.
То было горькое открытие. О, какое горькое!
Кутуйан вдруг почувствовал слабость во всем теле, на глаза навернулись слезы.
— Понимаю, мама. Вижу. Но, мама, ведь у нас у всех один предок. Должны мы уважать его дух?
— Как тебе объяснить, родной? — Мээркан запнулась, смущенная.— Должны-то должны, только богатство и власть заставляют забыть обо всем. Корни этого глубоки и ветви раскидисты. Спорить с власть имущими могут лишь те, у кого широкий захват и длинные руки. А таким, как мы, лучше бы... Кукентай, я одно тебе скажу: уважай набольших. Делай так, родной мой.
Кутуйан снова нахмурился:
— Какой смысл оказывать уважение тем, кто им пренебрегает?
— Кукентай! — Мээркан в отчаянии прижала руки к сердцу.— Кукентай, я тебя умоляю, не делай больше так. Ты одинок. Где у тебя силы, чтобы с ними бороться? Они ведь не посмотрят на то, что ты одинок. Растопчут. Они так о себе возомнили, что даже бога не признают.
Кутуйан встал.
— Ладно, мама,— сказал он спокойно, по-взрослому уверенно.— Ничего страшного. Все, им подобные, теряют спесь и начинают ползать на брюхе перед тем, кто сумел взять поводья в свои руки. Был бы народ благополучен. Придут иные времена, и мы, даст бог, увидим их. Настанет день.
Мээркан отерла слезы, подошла, обняла сына.
— Нет, Кукен, ты все-таки не поступай так. Ты ведь послушаешь материнского совета, правда? Иначе нельзя. Держись от них подальше. Не попадайся им на глаза. У нас, слава богу, все в порядке, мы сыты, обуты, одеты, а большего нам и не надо. Хорошо, свет моих очей?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92