Кутуйан вошел. Габдулла сидел, как всегда, на хозяйском месте, а напротив него, накинув на плечи белоснежный большой платок, восседала разгневанная, с пылающим лицом .Лнбиба-апа. Хозяин при виде Кутуйана подался ему навстречу:
— Заходи, сынок! Заходи!
Кутуйан на мгновение онемел от такой наглости, потом, подступив к хозяину, выпалил:
— Ты бы еще сказал мне символ веры, молдоке! И как это ты объяснял: нужно покоряться судьбе, да?
Габдулла откинулся назад, хотел отодвинуться подальше от наступающего на него парня, но наткнулся на деревянную кровать. Лябиба испугалась и кинулась между ними:
— Успокойся, сынок! Старика шайтан попутал. Успокойся.
Кутуйан и вправду опомнился: в самом деле, не драться же с человеком, который в деды ему годится.
Тем временем в комнату набились все чада и домочадцы, но Лябиба никого не замечала. Откуда-то из-за безрукавки, должно быть, из внутреннего кармана, вытащила пачку денег и, не считая, протянула Кутуйану:
— Вот, сынок, возьми за обиду, за дурной поступок твоего хозяина.
За обиду?! За неслыханное оскорбление его матери — эти деньги? Не за работу, не за то, что трудился не покладая рук... а за «дурной поступок»?
Кутуйан взял деньги у Лябибы, молча подошел к Габдул- ле, плюнул на денежную пачку, швырнул ее хозяину в лицо и так же молча вышел вон.
С тех пор они с матерью работают у купца Афанасия.
А бедолага Ахмаджан до сих пор у Габдуллы. Близких людей у парня ни души, ему больше негде приклонить голову.
У купца они живут уже больше двух лет. Хозяин их Афанасий — человек гостеприимный, но, правда, и сварливый, шумный. Богатства ему, что ли, мало? Семья маленькая: сам купец, жена и племянник лет десяти-одиннадцати. Есть еще взрослая дочь, но она уже замужем и живет с мужем в Верном. Зять служит в армии, он, как видно, офицер — на плечах золотые погоны.
Кажется, жаловаться не на что. Торговля идет хорошо, да еще земли сколько десятин куплено у Байтика. Эх, богатство, богатство... деньги проклятые! Однако, несмотря на свои капиталы и положение, Афанасий хоть и ходит надутый спесью, особых грубостей или чего-нибудь подобного себе не позволяет. Разве когда выпьет... тогда он становится больше похож на скотину, чем на человека.
Был случай в конце августа.
Приехали из Токмака гости в нескольких колясках. И прежде в доме закатывали пиры для гостей, но на этот раз прием был на отличку. В самой большой комнате — ее называют «залой» — столы поставили от стены до стены во всю длину, и ломились эти столы от разных угощений. Пели, плясали, играли, усевшись на мягких стульях по четверо за небольшими столиками, в какие-то картинки и, должно быть, на деньги.
Мээркан возилась у плиты, Кутуйан помогал Малаю, носил воду, самовары, грязную посуду. Еще и от соседей пригласили помощников, иначе бы не управились.
Поздно вечером, можно сказать, ночью, потому что время шло к двенадцати, несколько вконец упарившихся гостей вышли на крыльцо. Все веселые и разговорчивые.
Кутуйан как раз подымался по лестнице. Один из гостей, человек уже немолодой, что-то сказал Афанасию. Тот упер руки в бока и захохотал.
— Разумеется,— сказал он.— А все-таки хороший малый.
Все стали глядеть на Кутуйана. Он опустил голову, чуть заметно усмехнулся. В это время из комнаты вынесли поднос, уставленный рюмками на тонких журавлиных ножках и тарелками с закуской. Гости разобрали рюмки, а немолодой гость взял да и протянул рюмку Кутуйану — собственной рукой! Кутуйан попятился.
— Спасибо... Мне нельзя. Я мусульманин.
— Что, что-о? Басурман, говоришь? — надулся Афанасий.— Щенок! А ты знаешь, кто тебя угощает? Пей! Пей, говорю! А то... На! — Он сам взял рюмку у того гостя и подошел к Кутуйану.
Кутуйан затрясся, хотел было еще отступить, но Афанасий, ухватив его огромной пятерней за щеки, насильно открыл ему рот и влил водку. Его поступок вызвал неодобрение только у одного из гостей, большебородого, одетого в белый китель.
— Зачем вы, Афанасий Нилыч, зачем? Это уж слишком! — сказал он, поставил свою рюмку обратно на поднос и вышел.
Кутуйан промаялся всю ночь, и худо ему было, и обидно. Мать сидела рядом, успокаивала, хвалила за то, что не вспылил, сдержался. Что поделаешь с пьяным Афанасием, тем более все гости на его стороне, да иначе и быть не могло.
Утром к ним зашел бородатый гость в белом кителе. Прежде чем войти, зачем-то постучал в дверь. Может, у русских такой обычай? Он приветливо поклонился Мээркан, протянул руку вскочившему на ноги Кутуйану:
— Ассалам алейкум...
— Алейкум ассалам,— растерянно мигая, ответил Кутуйан, удивленный тем, что гость понимает по-киргизски.
— Ну как ты себя чувствуешь? — Гость потрепал его по плечу.
Говорил он хорошо, только некоторые звуки получались как-то по-другому. Но все равно понятно.
— Хорошо.— Кутуйан заметался, отыскивая, на что усадить гостя.— Пожалуйста, проходите, присаживайтесь.
Гость движением руки остановил Кутуйана: не суетись, я найду где сесть — и опустился на чувал слева от двери. Оглядел их жилье, отчего-то нахмурился. Спросил:
— Вы какого роду-племени?
— Кунту. Мы из племени кунту, господин. Наше племя откочевало за горы, в Тогуз-Торо,— отвечал Кутуйан.
— Знаю,— на этот раз по-русски сказал гость.— Слышал. Видимо, она — твоя мама? — кивнул он на Мээркан.
Слово «мама» он выговорил по-киргизски: апа.
— Да.
— А отец есть?
— Нет.
Гость немного помолчал, потом протянул:
— Н-да... А Афанасий Нилыч всегда так поступает?
— Нет, — ответил Кутуйан.— Это в первый раз.
— Ну, тогда еще...— Гость не договорил, но лицо у него повеселело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92