Он бросил поводья, подошел к волокуше и начал осторожно трогать плуг, прочно привязанный к передку.
— Скажи, отец, а тот хозяин, он сам, своими руками сделал... это вот?
— Откуда мне знать, дружок. Если не сам сделал, значит, приобрел в городе, там, где изготовляют легкие повозки, плуги и все прочее.
— Какие же мастера там работают?
— Сам видишь какие...— Асеин подошел ближе и тоже дотронулся до блестящего плуга.— Смотри, нигде никакого
изъяна. Молодцы! Вот уж мастера так мастера, лучше не бывает.
Казат молчал. Он не хотел верить словам отца. Видел, своими глазами видел, что работа мастерская, а верить не хотелось: самым лучшим мастером он считал своего отца. И весь народ в округе считал так же. Коня подковать, жерди или решетки для юрты изготовить или еще какая тонкая работа — все обращаются к отцу, в очередь ждут. А мельница? У кого еще есть такая мельница, как у них? Разбирается в ней только отец. А комуз? Обойди сколько хочешь аилов — никто не умеет лучше Асеина играть на комузе и петь.
Голос отца вывел Казата из раздумья:
— Казаттай, иди, присядем. Устали ведь. День, как на грех, очень уж был жаркий, тяжело в дороге. Иди, иди...
Они присели на мягкую траву у обочины. Отец достал из торбы в тороках припасенную на дорогу еду. Воды не было, поели всухомятку. Не беда, до аила осталось совсем недалеко, а дома, глядишь, и чаю напьются, и похлебки поедят.
Асеин, отламывая от лепешки кусок за куском, протягивал их сыну:
— На, ешь-ка.
Но Казату сейчас почему-то все безразлично: сыт ли, голоден — все равно.
Луна поднималась все выше, волны серебристого света заливали окрестности, земля млела в волшебном полусне. Горы сияли еще прекрасней, но, казалось, и они изнеможенно дремлют. Поблескивает на передке волокуши новый плуг, неподалеку стоит, отдыхая, Чобур, который разделял с хозяевами тяготы нынешнего пути и, кажется Казату, разделяет их радость и надежды. Конь время от времени негромко фыркает, словно благодарит покровителя лошадей Камбара-Ата за вовремя дарованный отдых. Рядом с мальчиком отец — его защитник, мудрый советчик, руководитель на жизненном пути.
Асеин мало-помалу тоже погрузился в размышления. По обыкновению, он в таких случаях начинает напевать, только нынче слова у песни не прежние — они куда веселей. Мельник на время забыл о горестях прошлого, он сейчас доволен судьбой, рад и счастлив, что вырос у него такой хороший сын, единственное утешение после смерти матери мальчика. Казат вдруг встрепенулся:
— Отец, у нас теперь будет очень хороший урожай, правда?
— Бог даст...— Асеин наклонился и поцеловал сына в
лоб.— Пускай сбудется твое пожелание! Ты моя радость, опора моя. Урожай... Только бы ты был жив-здоров...
Казат ласково прильнул к отцу. Он забыл сейчас о том, что считает себя взрослым, настоящим джигитом, и, как маленький, обхватил отца за шею и принялся целовать.
— Ты, папочка, ты будь здоров! У меня никого нет, кроме тебя.
Асеин крепко обнял сына, прижал к себе, и оба долго сидели так в тишине.
Домой они добрались на рассвете.
Асеин снял с волокуши плуг, поставил его возле колоды у мельницы, разнуздал Чобура, привязал его так, чтобы конь не опускал голову, постоял и хорошенько обсох; не успел он отойти от Чобура, как дверь дома резко распахнулась и во двор вышла старуха теща.
— Милые мои, что с вами случилось? Вы живы-здоровы?
Асеин развязал пояс, подошел к дому, сел, прислонился
к стене.
— Дорога долгая. К тому же мы припозднились.
— «Припозднились»...— старуха, как обычно, повторила его последнее слово.— Слава богу, что сделали дело и благополучно вернулись,— продолжала она.— А то страшно тут одной, когда кругом ни людей, ни скотины, ничего не осталось.
— Как это так? Аил-то рядом...
— Откочевал аил.
— Откочевал? — Асеин вскочил. Подошел к тому месту, откуда аил был хорошо виден.
Солнце только-только поднялось из-за темных гор за Боз- Болтеком. Асеин, приставив руку козырьком над глазами, глядел в сторону аила. Старуха сказала правду — не было аила на месте. Остались только большие и малые темные круги на тех местах, где стояли юрты, да темные пятна там, где были загоны. Нет, погоди, одна юрта все-таки видна, вон, в стороне, как сирота убогая... Да это же юрта Мээркан! Как могли ее бросить, не взять с собой? Вдову... Взрослых мужчин в семье больше нет... Как же так? Разве допустимо по всем законам человеческим относиться так к неимущей женщине, у которой на руках малолетний сын?
Асеин до того был ошарашен, что зашатался, будто пьяный. Казат подбежал к нему.
— Что с тобой, отец?
— Ничего, сынок. Иди седлай Чобура да съезди на нем за Таргылом.
Когда Асеин и Казат подъехали к юрте, Кутуйан подбежал, поздоровался и, не говоря больше ни слова, принял у Асеина поводья. Вид у мальчика был совсем не тот, что прежде: глаза потускнели, лицо осунулось.
Притворив дверь юрты, вышла Мээркан:
— Здравствуйте, —и посторонилась, как бы приглашая войти.
Асеин немного помедлил, глядя в землю.
— Ну... — начал он и запнулся.— Мы с Казаттаем в город ездили,— продолжал он, тяжело выговаривая слово за словом,— а тут, гляжу, откочевали все. Что же, таков наш удел. Ладно. По-другому не скажешь, нечего сказать. Как-нибудь проживем. Они согрешили, не мы.— Он снова помолчал, потом добавил: — Вам одним тут тяжело, надо поближе к нам перебираться. Как-нибудь втроем перебьемся, два коня да одна кобылка.
Мээркан хотела ответить, но не совладала с собой и заплакала.
— Не плачь, моя добрая. В слезах толку никакого. Бог милостив, не оставит нас. Больше говорить не о чем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92