Плыла утлая лодчонка, с весел каплями ртути срывалась вода, и бородатый босой человек в засученных по колено штанах и в широкой, порванной на макушке соломенной шляпе, защитив ладонью глаза, хмуро всматривался в пароход. В лодке лежали остро отточенные колья и рыболовная сеть. А на носу сидел совсем голый, со сверкающим мокрым бронзовым телом маленький мальчишка и тоже смотрел из-под ладошки на пароход. По его смуглому точеному лицу скользили голубые и желтые отсветы отраженного водой солнца. Ощущение странного, никогда раньше не испытанного покоя охватило Павлика и заставило его без конца смотреть и смотреть в зеленую живую воду и без конца слушать ее стеклянный певучий щебет. Казалось, кто-то чуткий и нежный где-то далеко-далеко тихонько и бережно трогает кончиками пальцев клавиши рояля.
А если смотреть вперед, туда, куда уходила река,— там синее, уже поблекшее от зноя небо сливалось с землей и водой. И в воде отражались и нетерпеливо плыли неизвестно откуда набежавшие облака, и опять нельзя было понять, где кончается земля. И только если над рекой, косо чертя острым крылом, пролетала чайка — их на пароходе кто-то смешно назвал мартынами — и ее отражение скользило внизу, угадывалась почти неразличимая грань, разделявшая воду и небо.
Павлик смотрел и слушал как завороженный и только изредка оглядывался; тогда он видел деревянную, выбитую тысячами ног палубу пароходика, видел людей на ней; они лежали на мешках и на узлах одежды и безучастно смотрели на расстилавшуюся вокруг красоту и не замечали ее, как будто ее и не было. И лениво, уже без надежды, говорили о хлебе и о муке, о Ташкенте и Коканде, о пайках, которые будто бы выдает АРА.
— Американцы, они, слышь, богато живут... У кажного автомобиль...
— Это чего же такое?
— А машина такая замест лошади... Ну там на базар съездить аль на мельницу... Вроде вот как пароход, только на колесах...
— И у кажного, говоришь?
— Ежели брешут, стало быть, и я брешу... А только сам посуди: мука белая как снег... и порошки яичные... и сало вот этакое, в ладонь толщиной,— бекон называется...
— Ну конешно... От этакого богачества и помочь можно. И кажный помог бы... Американы — они же люди... Ну, воевали мы с ими, так что же теперь — и помочь нельзя? Чай, тоже христиане, в одного бога веруем...
— А пайки-то всем станут давать?
— Да уж дают...
— Божа ж ты мой! Неужли правда? Неужли услышал, господи?
И в равнодушных голосах появлялась надежда и сила, и в глазах, безучастно смотревших на Волгу, таяла голодная тоска.
На самой корме, повернувшись спиной к пароходу, сидел бородатый мужичок и, таясь от всех, зажав между коленями полуспелый арбуз, старательно выскребал его мякоть деревянной обгрызенной ложкой и, согнувшись над арбузом, торопливо глотал. Павлик смотрел, как при каждом глотке почти судорожно напрягалась спина мужика, как он иногда, воровато кося глазом, посматривал назад, как потом с сожалением посмотрел на свет сквозь оставшуюся у него в руках арбузную корку и, покрутив головой, торопливо спрятал в свою котомку...
Опять проплыла мимо рыбачья лодка, в ней сидели мужчина и женщина; на пароход они даже не посмотрели.
— Эй, рыбаки! — крикнул кто-то с парохода.— Рыбки продажной нету ли?
С лодки не ответили, она проплыла мимо.
В короткой тени палубной надстройки рядом с отцом Павлика сидел худой попик в поношенной черной ряске, с глубоко посаженными коричневыми глазами, источавшими мягкий свет, в темной вылинявшей шляпе с осевшими, обвисшими полями. И рядом — низенький злой человек с пепельно-серым, перекошенным лицом, с клочковатой бородкой, которую он то и дело нервно подергивал, в расстегнутой на груди косоворотке. Голая костлявая грудь, поросшая рыжеватыми волосами, выпирала в вырез рубахи; за ключицы, казалось, можно было ухватиться рукой.
Они спорили о чем-то, браня друг друга. Павлик стал прислушиваться к их голосам. Попик с кроткой, но с трудом сдерживаемой злостью утверждал, что все беды на земле — и голод и засуха — от «чрезмерной», как он говорил, науки, от непослушания богу...
— Вспомните: «Во многом познании многая печали, и тот, кто умножает познание, умножает скорбь». А вы против бога восстали, все попрали и потоптали, вот бог и отказался...
— Ну хорошо,— ядовито усмехался собеседник попика с перекошенным лицом.— Мы — отступники. Мы отказались от бога, а вы-то тут при чем? Вас-то за что ваш господь карает? Почему вы и тысячи тех, кто не отказался от бога, умирают с голоду?
Попик показывал мелкие остренькие зубы:
— А за вас. За ваши грехи страдаем...
Замолчали. Попик достал из кармана ряски сухую корочку зеленоватого — с лебедой — хлеба и долго сосал ее, глядя прямо перед собой. Потом сказал:
— И спасают нас от неминуемой гибели по его святой воле истинные христиане,— именно они протягивают гибнущей России руку помощи, бескорыстной и святой.
— Это вы о ком?
— О тех, кого вы в гордыне и ненависти своей почитали и почитаете врагами русского народа. Про АРА слышали? И белая мука, и сахарин, и бекон, и сгущенное молоко, и всякая одежда, и обувь. Все это на нескольких океанских пароходах прибыло из Америки. Вот он, бог, даже вам, отступникам, протягивает свою незлобивую руку.
— Который раз слышу про это АРА,— несмело вмешался в разговор отец Павлика.— Что это такое?
— Американо-русская ассоциация! — готовно отозвался, поворачиваясь к Ивану Сергеевичу, попик.— Мы их на чем свет костим, нет такого бранного словак которое наши «товарищи» не бросили бы им в лицо, а они — вот... Гуманисты! Протягивают бескорыстную руку.
Попик говорил, взволнованно блестя своими горячими красивыми глазами,— на его голос один за другим подходили люди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65