Низко над лицом Павлика покачивалась от его дыхания веточка орешника — зубчатые шершавые листочки. На нижнем суку дуба мелькнуло что-то огненно-рыжее; всмотревшись, Павлик разглядел белочку, она с любопытством поглядывала вниз, остро блестя бусинками глаз.
— Пап! А как ты думаешь, дедушка куда пошел?
— Не знаю, малыш. Видимо, в Подлесное. Только зря это...
— Не послушают?
— Наверно.— Иван Сергеевич тяжело вздохнул.— Давай, малыш, подремлем...
Но Павлику не хотелось дремать. Закинув за голову руки, он лежал и смотрел вверх. Мысли мешались, путались. То ему становилось жалко лес, то он вспоминал телегу без лошади — в нее впрягались несколько мужиков и с негромким, сиплым покрикиванием «а ну, дружно» пытались сдвинуть ее с места. А на телеге стоял гроб, и даже не гроб, а прямоугольный ящик, и в нем лежал кто-то, кого Павлик не знал, но кто тоже, наверно, умер от голода. И Павлику становилось жалко людей, всех этих несчастных, худых, изможденных, которых он встретил за последний месяц. Вспоминались ему загорелые оборванные мальчишки, которые с звериной яростью дрались на пристани за корку арбуза, муж бабушкиной сестры, который не падал только потому, что подпирался палочкой, татарин Шакир с его «Мариам ни нада помирает, ни нада»... Теперь у многих будут пайки, и у Шакира, может быть, тоже, и тогда его Мариамка не умрет с голоду. Может быть, это так и нужно — рубить лес?
Он и сам не заметил, как сонная дремота овладела им. Мысли пропадали, а на их место приходили картины жизни, мысли как бы оживали, приобретали плоть и кровь, становились видимыми, ощутимыми. И Шакир, о котором только что думалось, вдруг подошел к Павлику и, измученно улыбаясь, сказал голосом отца: «Вставай, малыш...»
На кордон они вернулись поздно, уже в сумерки. Огромный костер, казалось, догорал за лесом; там, где садилось солнце, багровый отблеск этого огня ложился на лица и руки людей, нестерпимо горел в стеклах окон, стволы берез на опушке были окровавлены им.
— Завтра пораньше пойдем, Василий Поликарпович,— сказал Иван Сергеевич, прощаясь с полещиком.
— А торопиться куда? — буркнул тот, уходя.— Радости не больно много...
Дед Сергей домой все еще не приходил. Собирая на стол ужинать, бабушка была молчаливая и хмурая — беспокоилась, ждала.
И ночью, лежа на лавке рядом с кроватью Павлика, она поминутно вздыхала, ворочаясь с боку на бок, вставала пить.
— Ты опять больная, бабуся? — спросил Павлик.
— Нет, Пашенька... Так чуток тяжесть в грудях осталась... Все прошло.
— Ты из-за дедушки?
— Не сплю-то? — Бабушка помолчала.— Да, может быть и из-за него тоже... Чего пошел? Да еще без берданки. Уж больно его на селе не любят... Поди-ка, там ни одного человека не осталось, кого бы не изобидел... Он ведь как говорит: «Ежели одному позволю, стало быть, и другому надо позволить». Он даже родных по начальству доставлял, ежели в лесу ловил. Вот он какой... Ты на него, Пашенька, зла не имей, ему тут трудней всех...
Вокруг кордона бегал Пятнаш, изредка доносился его негромкий и как бы вопросительный лай. Шуршали за печкой тараканы, блестело посеребренное лунным светом стекло окна.
Когда Павлик проснулся, отец уже ушел на работу. Павлик не очень об этом пожалел: вчерашний день показался ему длинным и скучным. Умывшись у колодца холодной водой, погладив уже привязанного на цепь Пятнаша, Павлик вернулся в дом, где бабушка собирала на стол еду.
— Слава богу,— негромко сказала она Павлику и показала глазами на деревянный штырь у двери.— Видишь? Берданки нет. Значит, как мы с тобой уснули, заходил, берданку взял. Стало быть, на пасеке теперь...— И, странно просветлев лицом, улыбнулась Павлику:—А знаешь чего? Давай-ка сходим на пасеку, навестим его. Чай, не убьет он нас. А?
К этому времени Павлик уже знал, что такое пасека.
«Пчелиная деревня» — как, посмеиваясь и хихикая, объяснила ему Кланя. Вместе с детьми лесника он два раза проходил мимо, внутренне сжимаясь, боясь встречи с дедом и в то же время с любопытством вглядываясь в необычные предметы, как будто сошедшие со страниц сказки.
Его не удивило, что пасека была обнесена высоким жердевым забором, его поразили белые, серые и шафранно-желтые черепа, насаженные почти на все колья забора и страшно скалившие на проходящих уцелевшие зубы. Здесь были черепа лошадей, коров, коз и еще каких-то животных,— большие и маленькие, они, казалось, настороженно следили пустыми глазницами за каждым шагом проходивших мимо людей. «А зачем?» — шепотом спросил Павлик, когда увидел их первый раз. «А чтобы ты боялся!» — засмеялась Кланя.
За оградой стояли самодельные, долбленые ульи, похожие на высокие пни, а в косогоре виднелась землянка — она называлась «омшаник», где и жил почти все лето дед Сергей и где зимовали пчелы. Перед дверью омшаника, под низеньким навесом, кто-то врыл в землю самодельный стол и рядом — скамью.
На столе стояла деревянная бадейка и лежал какой то странный предмет; потом Павлик узнал, что это дымарь...
Бабушка убралась по хозяйству, спустила Пятнаша с цепи.
— Пошли, милый,— сказала она, взяв Павлика за руку.— Может, занедужилось ему. Да и про Машу спросим: как она там, жива ли?
С бабушкой Павлик не боялся идти к деду — он с уважением и надеждой поглядывал на ее крупные руки, на все еще крутые ее плечи.
Хорошо натоптанная тропинка — наверно, дед Сергей ходил по ней каждый день много раз — петляла между густыми зарослями орешника, огибала толстенные дубы, корни которых выползали на тропинку, толстые, как тропические удавы. Кое-где на дорожке валялся прошлогодний, выкатившийся из травы желудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65