— Чего вам, милые? Заблудились, что ли?
Иван Сергеевич стоял не отвечая, только пальцы на его руках странно шевелились. И вдруг что-то дрогнуло в добром и спокойном лице старой женщины, и Павлику показалось, что оно стало смещаться куда-то в сторону. Всплеснув руками, женщина одним шагом перешагнула три ступеньки и, чуть не упав, побежала к воротам и охватила Ивана Сергеевича большими жилистыми руками.
— Сынонька! Сынонька милый! Довела матушка-владычица! Довела свидеться! Боже ж мой, Ванечка, да у тебя же волосы седые!
И тут сказались и многие дни голодовки, и нервное напряжение последних дней, и горькая радость встречи: Иван Сергеевич побелел и, покачнувшись, ухватился за столбик калитки. Если бы не это, он, наверно, упал. Мать провела его во двор, помогла сесть на ступеньки.
— Андрюшка, Кланька! В погреб марш сей же минут. Там балакирь с утрешним молоком, у которого горлышко побитое. Ну!
— Сейчас, бабушка Настя!
Через несколько минут Иван Сергеевич, сидя на ступеньках, с жадностью пил холодное молоко. Отпив немного, он протянул кувшин матери и показал глазами на Павлика.
— Это с тобой кто же? — неуверенно спросила мать, оглядываясь на Павлика.
— Сын.
— Какой сын? — шепотом спросила она, и руки ее, державшие кувшин с молоком, задрожали, и молоко полилось на землю.— Какой такой сын? Чей?
— Мой сын. Павлик.
Машинально поставив кувшин на ступеньку, старуха долго смотрела на Павлика строгими глазами. Он не мог выдержать этого взгляда и опустил глаза. Старуха повернулась к Ивану Сергеевичу и совсем другим голосом, сухо и твердо, спросила:
— А вертихвостка твоя? Тоже приехала?
— Мама! Ну как вы можете так о ней! Она была такой...
— Где она?
— Похоронили.
Помолчав, бабушка размашисто перекрестилась и снова глянула на Павлика. Глаза у нее стали мягче, добрее.
— Подойди ко мне.
Боясь ее, Павлик неохотно переступил два шага. Бабушка взяла его сильными руками за плечи, чуть отклонила назад и жадно всматривалась в его лицо. Павлик увидел, как две крупные слезы, похожие на стеклянные бусины, скатились по ее сморщенным щекам.
— Ты! Вылитый ты! — сказала она, повернувшись к Ивану Сергеевичу.— И вот родинка тут же, у виска! — Бабушка помолчала, тяжело дыша, и вдруг заплакала навзрыд и, с силой стиснув Павликовы плечи, села возле его ног на нижнюю ступеньку крыльца.— Дитятко мое! Прости ты меня, грешную, злую! Ведь я смертушку твою сколько раз призывала, ничего про тебя не зная! Хворобу всякую на твою голову кликала! Думала, тогда Ваня вернется... Дитятко мое милое! Ну погляди на меня, погляди ласково, чтобы знала — простил...
Павлик стоял не двигаясь, а старуха плакала, прижимаясь к нему мокрыми от слез щеками.
— Перестань, мама,— тихо сказал Иван Сергеевич.— Кажется, отец идет.
Да, это был, как все его называли в округе, дед Сергей, отец Ивана Сергеевича, но он был совершенно не похож на того человека, встречи с которым ожидал Павлик. В представлении мальчика дед был могучим, широкоплечим человеком с иссиня-черной бородой, с прожигающими цыганскими глазами, от одного взгляда которых трепетали окружающие, человеком властным, непреклонным и, пожалуй, страшным. А на самом деле дед оказался маленьким, щуплым старичком с редкой светлой бородкой на восковом лице, на голову ниже и жены своей и Ивана Сергеевича, с длинными и тонкими руками и с острым, пронизывающим взглядом узеньких, выцветших от старости глаз. Правда, была в этих глазах какая-то неприятная, холодная пристальность — Павлик сразу съежился и ушел в себя, как только его мимоходом, на какую-то долю секунды, коснулись эти светлые глаза.
Да, дед Сергей вовсе не был похож на богатыря. И все-таки была, видимо, в этом человеке какая-то непонятная сила, почти непререкаемая власть над окружающими: мать Ивана Сергеевича сразу даже как будто стала меньше ростом, а пес Пятнаш у своей конуры взвизгнул и радостно и жалобно одновременно и, виляя обрубленным хвостом, пополз на брюхе навстречу хозяину.
Дед Сергей не посмотрел в сторону собаки. Он вошел с топором в руке, мимоходом воткнув его в лежавшее у поленницы бревно, и только после этого косо посмотрел на стоявших у крыльца. Посмотрел, и что-то болезненно дрогнуло в его лице, кудлатые седоватые бровки, морща лоб, поползли вверх, изогнулись тонкие губы, чуть прикрытые светлыми реденькими усами. Но сейчас же это выражение уступило место другому: выражению холодной, тяжелой замкнутости и брезгливости. Руки его беспокойно зашевелились у пояса, без нужды подтягивая тоненький самодельный ремешок, которым была подпоясана белая длинная, почти до колен, домотканого полотна рубаха. Мелкими и в то же время неспешными шажками подошел дед Сергей к крыльцу и мгновенным колючим взглядом окинул сына и внука. Не здороваясь и никак не показывая своего волнения, он на минуту задержался и тонким, визгливым голоском спросил:
— Ну?
Иван Сергеевич оглянулся на мать, словно прося у нее поддержки, и беспомощно развел руками.
— Вот, тятя... внука привез вам.
И еще раз холодные синеватые глаза коснулись лица Павлика, и он снова почувствовал страх и неприязнь. Почти инстинктивно мальчик прижался к боку бабушки, и она, понимая охватившее ребенка чувство, незаметно для деда прижала его одной рукой к себе.
Не сказав больше ни слова, дед Сергей поднялся на крыльцо и ушел в дом.
— Ничего. Даст бог, все обойдется, простит,— шепотом сказала бабушка Настя и, перекрестившись, пошла от крыльца в глубь двора и повела за собой Павлика.
Там, в глубине двора, возле погребицы, был сооружен небольшой плоский навес, под которым на вкопанных в землю чураках держался простой самодельный некрашеный стол, а возле — такие же самодельные скамьи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65