— спросила девочка.
От нее пахнуло на Павлика луком и цветами — цветами, наверно, от венка.
— Скрипка,— сказал он.
— Скрипка? — Синие глаза девочки стали большие, круглые. Она вопросительно оглянулась на брата.
— Ну, это... балалайка такая,— пояснил тот.
— И совсем не балалайка, — обиделся за скрипку Павлик.— Балалайка — это... совершенно не похоже.
— Ну это же для музыки?
— Для музыки.
— А я чего же и говорю? — обрадовался мальчишка. И повернулся к сестре: — Еще жид Янкель, которого прошлый год убили, на свадьбах играл, я в Подлесном видел. Возьмет этакую штуковину, ну вроде прутик ореховый, и — туда-сюда из стороны в сторону смычет им. А скрипка от этого плачет и плачет, все равно как ветер в трубе...
Некоторое время шагали молча. Девочка шла чуть впереди и сбоку, ее голые желтые пятки мелькали в траве.
— А вы давно здесь живете? — спросил Павлик.
— Всегда живем,— ответил мальчишка. А девочка даже удивилась:
— А то где же еще нам жить? Тут и огород, и поле, и кордон.
— А лес большой?
— Лес-то? А ему в ту вон сторону,— девочка махнула ручонкой на восток,— ни конца ни краю нету.— Куда ни пойди — везде лес. И вот ежели даже за Подлесное — там снова, сказывают, лес. И за Волгу ежели — прям далеко-далеко,— тоже лес. А чему же и быть? Ну, поле ежели, а за полем-то чего? Сызнова лес. Лес — он по всей земле,— убежденно закончила она, и в голосе ее звучала гордость.
— А не скучно здесь?
— Здесь-то? — засмеялась девочка, и глаза ее заблестели.— Да какая же может быть скукота, ежели лес? Тут тебе и ягода всякая: и ежевика, и малина, и клубника, и черемуха. А как осень — рябина, шиповник, брусника. И грибы пойдут — всякие-всякие. На березниковых вырубах белые, их еще боровиками кличут. А у нас тут рыжики, маслята, моховики, грузди — да, матушка-владычица, столько и слов ни в одном роте нету, сколько грибов. И цветы всякие — ну какие только захочешь, самые королевинские, самые царские. А как зима — все снегом усыпано. Деда Серега нам лыжи понаделал, мы их наденем и опять — в лес...
— Какие лыжи? — спросил Павлик.
— Неужели не знаешь? — засмеялась девочка. Смех у нее был чистый и радостный, и глаза смотрели с доверием и интересом. Когда смеялась, маленький облупившийся носик смешно морщился и веснушки на нем шевелились, как живые.— Да это же досточки такие, и носики у них загнутые. На ноги привяжешь — и пошел по снегу. И не вязнешь. А на снегу — следы, всякие-всякие. Вот и глядишь: тут зайчишка пробежал, в осинник, должно, пошел косой кору грызть, самая ему после капусты еда. А тут сорока ходила — прыг, прыг. А тут кто-то на санях проехал, и сзади жеребеночек бежал, копытца махонькие, некованые — топ-топ-топ... -
Девчушка болтала без умолку, пока не подошли к самому кордону. Это был большой, на две половины, шатровый дом, окнами на дорогу; по сторонам — заборы, сараи. А за домом — высокая-высокая, прозрачная и с лесенками до самого верха вышка.
— А это зачем? — спросил Павлик.
— Как зачем? — удивилась девочка.— А ежели огонь вдруг объявится?.. Костер ежели какой дурак не затоптал али цигарку кинул, ну и пошло — летом-то! Ух ты, как горит-полыхает! Дым-дым-дым...— в нем закружиться очень даже просто. А дедка Серега, а то наш тятька на вышку скочат, выше всякого дыма, и глядят, в каком это квадрате дерева гибнут.— Девочка помолчала и тихонько добавила: — Дерева-то, они ведь тоже живые... им больно... только что они кричать не выучились. Ага?
Все окна кордона были раскрыты, на подоконниках стояли в глиняных горшочках цветы,— потом Павлик узнал, что называются они «бегонии» и «герани». Небольшая полянка за кордоном была засеяна пшеницей и подсолнухами. Но пшеница здесь была не такая, как в поле, а высокая и зеленая. А подсолнухи все смотрели, словно подчиняясь неслышимой команде, в одну сторону, ни солнце. Это поразило Павлика.
— А это что? — спросил он.
— Батюшки! — всплеснула ладошками девочка и засмеялась.— Он и подсолнухов не знает! Вот дурачок-то! Да ты семечки грыз когда?
— Нет.
— Ну вот еще на посиделках всегда девки грызут.
— Каких посиделках?
— И-хи-хи-хи! И-хи-хи-хи! Он и посиделок даже не знает! Чемодан поставили возле ворот: в глубине двора, в тени конуры, лежал и спал привязанный цепью пес. Иван Сергеевич вытер грязным платком лоб и с ожиданием посмотрел в настежь распахнутую дверь дома. И вот оттуда совершенно бесшумно вышла старая, но еще крепкая женщина, седенькая, с морщинистым лицом, в белом платочке и белой кофточке, в длинной, до полу, черной юбке. Иван Сергеевич, застыв на месте, смотрел на нее, а руки сами собой поднимались и тянулись навстречу. Он сделал шаг вперед, взялся за калитку.
Но в это время пес проснулся, потягиваясь, встал и, увидев чужих, зарычал, звеня цепью. Он бросился к воротам с такой яростью, что совершенно забыл о цепи; цепь натянулась и опрокинула его на землю. Но он сейчас же вскочил и снова, звеня цепью, прыгнул,— казалось, что он вот-вот порвет цепь или потащит за собой будку. Павлик невольно попятился, спрятался за отца.
Девочка оглянулась на него, улыбнулась:
— Забоялся?
У Павлика замерло сердце — девочка бесстрашно пошла к прыгающей на цепи собаке. Павлику казалось, еще несколько секунд — и собака разорвет девочку в клочья. Но девочка подошла к собаке вплотную, поймала ее за ошейник, сказала: «Куш, Пятнаш! Нельзя»,— и собака стала успокаиваться и даже потерлась боком о ее ноги. Но как только Иван Сергеевич сделал шаг к крыльцу, пес снова рванулся и угрожающе оскалил зубы.
— Лежать! — строго прикрикнула женщина с крыльца и, заслонившись рукой от солнца, долго глядела на Ивана Сергеевича и на Павлика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65