— Пойдем-ка со мной, Пашенька. Я теперь свою хворь знаю. В боку у меня колет и колет... Сейчас я травушки заварю, выпью, и все мои хворости как рукой сымет...
Вместе с бабушкой Павлик прошел в амбарушку, где висели пахучие венички высушенных трав. Придерживаясь рукой за стены, бабушка прошла по амбарушке и, что-то шепча, выбрала нужные ей травы. Потом на кухне, разложив под таганком огонь, настаивала на травах густой, пахучий настой. Хочешь отведать, Пашенька?
Чай был горьковато-пряный, от него пахло малиной, мятой и чем-то еще, чего Павлик не знал. Бабушка выпила несколько чашек этого густого ароматного чая, лоб у нее покрылся мелкими капельками пота, глаза повеселели и стали, как прежде, живыми и добрыми.
Я ведь с чего занедужила, Пашенька,— сказала она, вытирая платком лоб и шею. В Подлесное-то не шла, а бежала. А там сгоряча цельный ковшик студеной воды прямо у колодца выпила. Вот и остудила нутро. Ну, да теперь все пройдет... Вот полежу часок и встану совсем молоденькая.— И она невесело посмеялась, убирая со стола.
В это время знакомо скрипнула нижняя ступенька крыльца. Павлик оглянулся и с радостным криком бросился к двери: на крыльцо поднимался отец.
За эти дни, что Павлик не видел отца, тот еще больше похудел и осунулся, в его небольшой каштановой бородке будто прибавилось седины. Но глубоко запавшие глаза смотрели уверенно, с надеждой и радостью, словно где-то невдалеке видели конец несчастий.
За спиной у Ивана Сергеевича на двух веревочках висел узел, а в руках он держал инструменты, назначения которых Павлик тогда еще не знал, эккер в маленьком желтом ящике, тренога к нему, стальная мерная лента и деревянная вилка для измерения толщины дерева.
Всего этого в первый момент Павлик, ослепленный радостью, не разглядел. Взвизгнув, плохо видя сквозь сразу брызнувшие слезы, он бросился к отцу, обхватил его шею обеими руками, уткнулся лицом в грудь и заплакал.
— Постой. Ты меня опрокинешь, сына,— с усталой улыбкой сказал Иван Сергеевич, ощупью ставя к стене инструменты.— Что с тобой?
— Это он с радости, Ванюша,— отозвалась бабушка, стоя на пороге.— Он ведь за тобой следом бегал, да заблудился... не догнал...
Она стояла на пороге, держась рукой за дверной косяк, и с доброй улыбкой смотрела на сына и внука.
— Ну, проходи, проходи. От лесничества шел?
— Да.
— Не ближний край! Пашенька, да погоди ты, глупый. Дай вздохнуть отцу — ишь он сколько верст отшагал...
Павлик на секунду оторвался от отца, быстро и благодарно взглянул ему в лицо и снова прижался к его груди. Как, какими словами мог рассказать он отцу о своем одиночестве, о своей тоске? И если рассказать, разве поймет: взрослые так часто ничего не понимают! И он снова судорожно прижался к отцу, не стараясь удержать слез.
Иван Сергеевич взял сына за плечи, повернул, подтолкнул впереди себя, и они вместе вошли в кухню.
— Успокойся, малыш. Ничего плохого ведь не случилось. Ты думаешь, я обманул тебя тогда? Нет! Если бы ты не спал, мы бы с тобой быстро договорились, я в этом уверен... Ты же у меня умный, мужественный... Ну, довольно, не девочка!
И Павлик утих. Сияющими глазами следил он за тем, как отец, пройдя к столу, тяжело повел затекшими плечами и, сняв узел, положил на стол.
— Что это, Ванюша? — спросила бабушка.
— Паек, мама. Взяли меня на работу в лесничество. Временно, правда...
— Да и вся-то наша жизнь временная,— чрезвычайно обрадованная, с готовностью подхватила бабушка.— Все мы на земле временные. И на том спасибо. Дед наш тоже какой паек принес — прямо чудо! И мука белая, и молоко вроде сметаны, густое и сладкое, и другое что... американы, слышь, помогают...
— Ну и у меня, наверно, такой же паек,— развязывая узел, ответил Иван Сергеевич.— Теперь ты, малыш, поправишься... Не горюй!
Что-то громко стукнуло у дверей, и все разом обернулись. На пороге стоял дед Сергей, на полу у двери лежал брошенный им топор.
— Иудин хлеб принес?! — почти с ненавистью, блестя белками глаз, спросил он Ивана Сергеевича.
— Почему Иудин? — не сразу и растерянно переспросил тот.— Вы же, тятя, такой же хлеб...
— Такой! Врешь, не такой! — перебил дед, швыряя в угол картуз.— Я за то получил, что лес тридцать лет храню! А ты за то, что изничтожать его хочешь! Продажник!
Иван Сергеевич стоял у стола, опустив голову.
— Не понимаете вы, тятя,— глухо сказал он, вскидывая на секунду внимательные, похолодевшие глаза.— Ничего не понимаете!
— Я понимаю то,— гневно закричал старик,— что я этот лес всю свою жизнь, как дитя, блюл, я за него, может быть, тыщи людей изобидел, вся моя жизнь в этот лес втоптана! А ты приехал, тебя куском поманили, и ты — не то лес, отца с матерью готов продать! — Дед наклонился, поднял топор, зачем-то пощупал лезвие и снова швырнул топор на пол.— Непомнящий родства — вот кто ты есть!
Иван Сергеевич поднял голову, сделал шаг к отцу.
— Напрасно вы так, тятя,— мягко сказал он.— Я все помню. И мне этот лес дорог, наверно, не меньше, чем вам...
— Молчи! — закричал старик, и лицо его перекосилось. Павлик со страхом смотрел на деда,— казалось, тот каждую секунду может броситься на Ивана Сергеевича и ударить, избить его. А то еще топор схватит... Светлые глаза старика горели холодным, злым пламенем, лицо покраснело, одна щека нервно дергалась. Тяжелое молчание. Иван Сергеевич стоял, нерешительно теребя веревочки узелка с пайком, бабушка Настя, с пылающими то ли от болезни, то ли от волнения щеками, молча ждала, с осуждением и в то же время с жалостью глядя на деда, готовая вступиться за сына. Павлик, прижавшись к стене, не сводил глаз с разбушевавшегося старика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65