ведь еще совсем недавно он никому не разрешал разводить в лесу костры. А теперь даже не показывается на делянке,— видимо, понял всю бесполезность протестов и борьбы.
Задребезжали колеса — это Глотов уезжал ночевать в Подлесное, где он снял комнату у попа Серафима.
Павлик вышел на дорогу и с ненавистью смотрел вслед пролетке, пока она не скрылась за деревьями.
Потом он побрел дальше. У него не было ни сил, ни желания возвращаться на кордон. Вспышки костров долго провожали его, вытягивая впереди него на развороченной лошадьми дороге его длинную тень, освещая тревожным текучим светом стволы стоявших обочь дубов.
Так, без всяких дум, гонимый только какими-то неясными чувствами, преследуемый гаснущими отсветами костров, дошел он до старенькой мельницы. Зачем он шел, куда? — он не смог бы ответить. Боль по умершей маме неожиданно вспыхнула с новой силой, словно было что-то общее между гибелью леса и смертью матери. И это что-то, наверно, было сознание своего бессилия, невозможность восстать против несправедливости, невозможность победить ее.
В заброшенной мельнице тоже оказались люди. Над входом, освещая черные бревенчатые стены, напоминавшие театральные декорации, висел фонарь «летучая мышь». В черной дыре двери, словно в пещере, копошились темные тени. Павлик постоял, послушал. Из долетавших к нему слов он понял, что здесь теперь на время рубки будет склад инструментов и продуктов. На старом жернове у входа лежала чья-то одежда и остро блестело что-то — вероятно, топор или пила.
Позади Павлика в нескольких десятках шагов послышались негромкие голоса: это шли в Подлесное девчата,— видимо, не хотели ночевать в лесу. Стоя в тени, Павлик проводил их глазами. С ненавистью смотрел он на рослую, ладную, в желтой, с цветами кофточке дочку Афанасия Серова; она выделялась среди подруг громким голосом, румяными щеками, веселым смехом,— он заметил ее еще на лесосеке. «Да, эта не голодает»,— подумал он и снова повернулся к мельнице.
С дороги донесся громкий всплеск смеха и голос Серовой:
— А чо? Я бы за него вышла. У него, поди-ка... Смех заглушил конец фразы.
Из черного лаза мельницы вышел высокий, кряжистый человек, посмотрел в сторону удалявшихся девчат и зло сказал:
— А этим кобылам все одно. Хочь светопреставление — у них одно на уме. Тьфу ты, господи!
Когда Павлик, возвращаясь на кордон, шел по лесу, он вдруг подумал о себе: как странно, не правда ли? Ведь он уже совсем не боится теперь леса, ни темноты его чащ, ни таинственного шелеста в кустах, ни крика ночной птицы, шарахнувшейся вдруг из-под самых ног. Словно предстоящая гибель леса сделала его для Павлика родным и близким, о ком знаешь, что он не причинит тебе зла.
Лагерь лесорубов спал. Темными копнами стояли на поляне шалаши, едва освещенные углями дотлевающих костров, на воткнутых в землю кольях у одного из костров сушились чьи-то лапти, кто-то храпел и мычал во сне.
Павлик подошел к локомобилю. Он еще ничего не знал об этой черной машине, кроме ее имени и того, что именно ей предназначено превратить стволы дубов в какую-то там клепку. Локомобиль молчал, чешуя его заклепок была едва различима в полутьме, единственный круглый глаз, казалось, враждебно следил за Павликом. Павлик осторожно прикоснулся кончиками пальцев к железному боку локомобиля — металл был еще теплым от дневного зноя. Железная пасть топки была плотно закрыта круглой дверцей, а дверца прижата толстым металлическим бруском и туго привинчена большим винтом. Невдалеке по лесу бродили стреноженные лошади, привезшие локомобиль, там позвякивали железные колокольчики — боталы (их вешают лошадям на ночь, чтобы они не потерялись) и слышался глуховатый голос сторожа, мурлыкавшего себе под нос нехитрую песенку.
У одного из полупогасших костров сидел сгорбившись сутулый человек. Что-то в его облике было знакомо Павлику, и он, робея, подошел ближе. Сидевший у костра испуганно вскинул голову — это был Шакир. На его худое, костистое лицо падали красные блики, оно показалось Павлику страшным. Но Шакир улыбнулся, приветливо махнул рукой.
— А-а-а... Ето Павлик? Драствуй, драствуй...— Пошевелил палочкой в золе костра и, посмотрев по сторонам, тихо сказал: — Твой бабушка Мариамке два картошка давал. Я костра пек. Сейчас домой несу, Мариам мало-мало кушай...— Улыбнулся, показав длинные, красные от блеска костра зубы.— Ух, хороший твой бабка, золото душа человек. Совсем другой, как дед...— Он выкатил из золы две картошки, взял одну из них в руки и принялся перекидывать с ладони на ладонь, давая остынуть. Понюхал, зажмурился, покачал из стороны в сторону головой.— Ух, хороший какой картошка! Уй!
Ничего не сказав старому татарину, Павлик ушел.
На кордоне было тихо, но бабушка еще не спала. В раскрытую дверь во двор ложился слабый, трепетный свет; на крыльце стояло, мягко блестя, оцинкованное ведро, в которое бабушка Настасья доила корову. От коровника доносилось лязганье замка.
Павлик присел на крылечко, усталый, разбитый, опустошенный. Из полутьмы, призрачно освещенная поднимающейся над вершинами леса луной, вышла бабушка.
— Набегался, милый? Устал?
— А где Пятнаш? — вместо ответа спросил Павлик, не слыша ворчания пса и лязганья цепи.
— А дедушка на пасеку увел. Боится, не ограбили бы пчел,— тогда совсем гибель... Вот и Буренку запереть пришлось — народ-то ведь разный... И время смутное. От голодухи и совесть и бога люди теряют — чего с них спросишь... Вот и самой, видно, не спать ночь-то...
Отца все не было, а ночевать один на сеновале Павлик боялся. Бабушка постелила ему в чуланчике. Он лег, но долго не мог уснуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65