В свободной руке она несла помятый алюминиевый солдатский котелок. Иногда робко поглядывала снизу вверх на отца.
Павлик и Андрейка вышли на дорогу вслед за толпой лесорубов и остановились, не зная, что делать, прислушиваясь к голосам. Могли ли они думать, что так повернется их ночной поступок? Ведь они не намеревались причинить зло этим несчастным, они не хотели никого обидеть, кроме Глотова и Серова, они хотели защитить лес — и только. А теперь рабочие, их худые, прозрачные, как вот эта Мариамка, детишки будут несколько дней голодать, жевать конский щавель или столбунцы и просить даже во сне: «Мамка, хлеба».
Мальчишки ни слова не сказали друг другу, но чувствовали одно и то же — вину перед этими людьми, угрызения совести, страх перед будущим. А потом ведь, в конце концов, все оказалось бесполезно: Глотов сегодня же поедет сам или пошлет кого-нибудь в город, и самое большее через два дня все снова будет по-старому. Зачем же была нужна тяжелая, полная напряжения и страха ночь, которая, казалось, была длиннее целого года?
Павлику хотелось плакать, он сам не мог понять почему,— вероятнее всего, от неожиданной жалости к этой незнакомой ему худенькой девочке, к ее тоненьким, как прутики, рукам. Вспомнились ему и «безрукий собака», и грибы-поганки, растоптанные лаптями деда Сергея, и мальчишки, дерущиеся на пристани из-за арбузной корки, и многое-многое другое — все человеческие несчастья, с которыми столкнула его жизнь в течение последних недель.
Когда мальчишки пришли на лесосеку, вокруг локомобиля стояла толпа. Механик, кочегар и Глотов о чем-то совещались у разбитого манометра. Глотов зло кричал, черные блестящие усы его топорщились, глаза сверкали в узких прорезях век, точно отточенные лезвия.
Механик принялся отвинчивать искалеченный манометр, а Глотов повернулся лицом к молчащей, удрученной толпе.
— Как сказал, так и будет: два дня без пайку посидите! А? Я вас выучу хозяйское добро беречь...— Злыми, острыми глазами обвел он ряды стоявших вокруг лесорубов. И вдруг оживился, жестокая и в то же время довольная усмешка тронула его губы.— Слушайте сюда! Фунт муки дам тому, ежели укажет, кто покалечил манометру! А? — Повеселевшими, ожидающими глазами он требовательно всматривался в лица лесорубов.
Все молчали.
— Два фунта! — крикнул Глотов.
Толпу качнуло невидимым ветром из стороны в сторону, вздох вырвался сразу из сотен грудей.
— Три! — крикнул Глотов.— Три фунта!
И тогда сквозь толпу, таща за собой за руку дочку, стал протискиваться к Глотову Шакир.
— Я скажу... я...— торопясь, повторял он, словно в бреду, расталкивая людей.
Павлик и Андрейка в ужасе переглянулись: неужели видел? Надо было немедленно бежать, спрятаться, но ноги не шли. А Шакир пробрался к самому локомобилю и встал лицом к лицу с Глотовым.
— Три фунт дашь?
— Сказано: дам! А?
Шакир повернулся и показал куда-то в сторону — на кого он показывал, Павлику мешала видеть толпа.
— Он...
И вся толпа повернулась, как один человек, и расступилась, давая Глотову увидеть преступника. К толпе лесорубов с неизменной берданкой за плечами шел дед Сергей, шел не торопясь, спокойно, не слыша, что говорилось у локомобиля, шел навстречу враждебному молчанию, навстречу жестокости, которая должна была вот-вот совершиться.
У Павлика остановилось сердце. Он оглянулся на Андрейку — тот стоял белый, словно осыпанный мукой, с открытым ртом.
Дед Сергей подошел к локомобилю, и толпа молча раздалась, пропуская его, и снова сомкнулась.
— Чего стряслось? — спросил дед.— Аль зарезало кого? У Глотова дрожали пунцовые щеки, дрожали нафабренные усы,— казалось, он сейчас бросится на деда и убьет его.
Но он только протянул трясущуюся руку к манометру и высоким, визгливым фальцетом спросил:
— Твоя работа, зверь лесной?!
Дед посмотрел на манометр, на Глотова, потом обвел взглядом ненавидящие, исступленные лица стоявших кругом, и только тогда пахнуло на него холодом надвигающейся беды.
— Чего, чего? — растерянно спросил он, пятясь.
— Твоя, спрашиваю, работа, змей ползучий? — грудью наступая на него, еще более высоко и звонко крикнул Глотов.— Ты манометру покалечил? А? Я людям работу даю, от голодной смерти спасаю, а ты их хлеба лишаешь? Да знаешь, я тебя в тюрьму...
— Какой еще тюрьма? — хрипло закричал Шакир.— Своя рука душить нада! Костра жечь такой злой человек нада!
Серов, стоявший позади деда Сергея, обеими руками схватил за дуло берданки и, скривив рот, рванул к себе. Дед перегнулся назад, веревка, на которой он носил берданку, соскользнула с плеча. И сразу десятки рук протянулись к деду, схватили. Кто-то завизжал, замахнулся палкой.
И тут Павлик не вытерпел, какая-то невидимая сила сорвала его с места и толкнула вперед.
— Не трогайте дедушку! — закричал он.— Это я сделал!
Позже, в течение всей своей жизни, оглядываясь на этот день, Павлик не мог определить и назвать чувств, владевших им тогда. Здесь было и возмущение человеческой несправедливостью, и ненависть к таким, как Глотов и Серов, и сожаление к Шакиру, и любовь к деду Сергею. Он не рассуждал тогда, он был, как говорят в народе, «не в себе», он сам не понимал, что делает. Но он не мог оставаться неподвижным, не мог оставаться в стороне, когда кого-то другого собирались бить, а может быть, и убивать за то, что он, Павлик, сделал. Его крик остановил тех, кто схватил деда. Еще не видя мальчишку, они повернулись на этот крик, и жестокая ненависть, которую они только что испытывали к деду, сменилась злобным недоумением, растерянностью.
Расталкивая лесорубов, Павлик пробивался к локомобилю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65