И когда он вернулся в дом, Рыжуха, опасливо поглядывая на хозяйку, старательно вылизывал миску. Увидев деда, кот с такой поспешностью юркнул под стол, а оттуда на улицу, что дед успел заметить только его хвост.
Вешая на деревянный штырь двери старенький, засаленный картуз, дед с неприязнью и недоумением смотрел на плачущую жену. За всю их долгую совместную жизнь он один только раз видел, как она плакала,— после отъезда сына и не полюбившейся старику невестки. Бабушка Настя тогда тоже не одобряла выбора сына: как можно жениться на женщине, которая курит папиросы и целуется на каких-то там сценах с чужими мужиками? Жена должна бояться мужа и уважать его волю, каждое его желание; «жена да убоится своего мужа» — это она запомнила не только с первого дня своего грустного замужества, а гораздо раньше: когда ее собственный отец бил сложенными вчетверо вожжами ее мать, когда во многих избах мужья так же безжалостно истязали своих жен. Это было освящено вековыми обычаями, так делали все, такова была бабья доля. И тут ничего нельзя было поделать...
Обнимая Павлика, бабушка Настя вспомнила свою горькую молодость и кляла себя на чем свет стоит, что отпустила тогда сына.
— Миленький ты мой,— приговаривала она, обнимая Павлика и ничего не видя сквозь слезы.— Звездочка моя неповинная! Сиротка моя горькая. Да разве я отдам теперь кому-нибудь, да разве позволю...
— Цыц! — негромко прикрикнул дед Сергей, подходя к столу.— Не целовать этого пащенка надо, а пороть, чтобы свету невзвидел! Еще раз такое выкинет — я ему всю шкуру спущу!
Бабушка изо всех сил прижала Павлика к себе.
— Не дам! — Она выпрямилась во весь рост, и Павлик с удивлением увидел, что она на целую голову выше деда Сергея и, наверно, гораздо сильнее его: у нее были широкие плечи и сильные руки: казалось, достаточно ей один раз взмахнуть рукой — и от деда Сергея ничего не останется.
— Чего?! — почти шепотом спросил дед Сергей.— Ты что, белены объелась?
— Не дам! — повторила бабушка Настя.— Хватит того, что мою жизнь поедом ешь — внучонка трогать не дам!
— То есть как не дашь?
— А вот так и не дам! Только попробуй тронь!
И когда дед Сергей с угрозой подвинулся вплотную к ней, бабушка Настя схватила со стола глиняную миску. И Павлик видел, что она действительно может размахнуться и ударить мужа, которого безропотно слушалась больше тридцати лет.
Видел это и дед Сергей. С недоумением и гневом смотрел он на бабушку Настю, на ее отведенную для удара руку, на ее решительное лицо. Но он не тронул ни Павлика, ни бабушку. Просто отошел в сторону, погрозив:
— Ну я тебе покажу, как можно со мной так разговаривать. Ты еще поплачешь у меня!
— Хватит, поплакала! Даже и плакать не давал, все молчком плакала, по закуткам. А теперь — хватит моего терпения! Не дам внука в обиду. А тронешь — так я найду на тебя силу. Это тебе не царский прижим!
— Ну-ну,— возмущенно покачал головой дед.— Совсем сказилась!
И ушел, яростно хлопнув дверью.
— Теперь он на пасеку свою забьется. Он и так там постоянно живет: лихого человека опасается. А уж теперь, как озлился... Наелся, милый?
— Наелся, спасибо.— Павлик с уважением и благодарностью посмотрел на старуху.— А вы смелая, бабушка.
— А это от беды, внучек. Пришла беда — вот и смелая... Павлик помолчал, со страхом думая о том, что, когда он будет спать на сеновале, где они с отцом провели первую на кордоне ночь, дед придет туда и выпорет его.
— Бабушка... А где я теперь спать лягу?
— Боишься старого? А ты не бойся... Я тебе в своем чулане постелю.
И ночью, невидимая в темноте, ласковым и задумчивым шепотом она говорила ему, словно рассказывала страшную сказку:
— А он не злой поначалу был... Это его работа злым сделала. Сам посуди: тридцать лет от бедного люда чужое добро караулит. А добро-то это ой как людям нужно... Вот, скажем, в прошлый год в Суходоле — это село такое — в два часа восемьсот домов выгорело... Народ — весь в поле, ну всё, как есть, начисто огнем вымело... Ну куда погорельцу теперь? А у каждого семья, у каждого дети. Денег нет... Ну вот, значит, ночью и едут в лес. А он — ловит. И нельзя не ловить — из лесничества выгонят. Куда тогда? У нас же ни дома, ни огорода своего нету — один кордон казенный. Выгонят, куда тогда? Побираться идти — одно и остается...— Бабушка глубоко вздохнула.— А так он справедливый. Другие полещики да объездчики воруют, не стесняются, а он за тридцать-то лет прута тальникового не украл, не продал. У него совесть... Вот ты и суди...
Бабушка помолчала, стало слышно, как шуршат за печкой тараканы, как позвякивает во дворе цепью Пятнаш.
— А сколько беды всякой мы с ним видели — конца нет! Четыре раза сжигали этот самый кордон...
— А зачем, бабушка?
— А как же, милый! Ну пойдет он по лесу, поймает порубщика, топор там отымет, а у которого и лошадь приведет... Значит, тот плати штраф... А и где же его бедному человеку взять, штраф этот? Ну, отсюда и злоба. Ах, ты меня штрафом, а я тебя красным петухом,— это поджог если, так у нас называется... Лихих людей много! А вначале собаку обязательно потравят, чтобы шума не подымала... Вот уж если сдохла собака, так и значит — жди беды... И время-то все выбирали, когда его дома нет. А горит-то знаешь как? Ровно костер огромадный — не подойди. Два раза я в одном исподнем выскакивала: как жива осталась — не знаю...— И опять молчала и вздыхала о чем-то.— А так ты не суди... И лес этот самый он уж вот как любит. Лес — это, говорит, основа жизни. Как вырубить лес — так земля сохнет, рушится, и нет на ней человеку жизни. Вот так-то, милый... Ну спи, маленький...
И Павлик уснул. И снилось ему, что он с мамой и бабушкой Настей едут на каком-то странном корабле под зелеными парусами, а дед Сергей бежит за ними прямо по воде и не тонет, а только спотыкается о каждую волну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65