— А... за какие же, скажем, деньги, батюшка, извиняйте за вопрос? — спросил старичок с изъеденным оспой лицом.— За нонешние аль, может, скажем, за николаевские? А?
— Бесплатно! — громко и торжественно, словно произнося проповедь, ответил попик и с победной улыбкой оглянулся на своего „соседа в косоворотке.— Бесплатно, братие! Потому что для бога все христиане равны, все его чада, все дети...
Потом Павлик опять смотрел и слушал воду, и у него было такое ощущение, как будто и солнечный свет, и пронизанная солнцем вода, и облака — все это движется не мимо него, а сквозь него, словно он стал бестелесным, прозрачным, словно вдруг вся нестерпимая боль, стоявшая в сердце все эти дни, и темные мысли, и темные желания, и сны — все отодвинулось, отошло.
— Папа,— шепотом сказал он,— я хочу есть.
Отец отдал Павлику последнюю корочку, оставшуюся от матросской краюшки. И, глядя, как сын ест, думал, что, вероятно, правы были доктора, сказавшие ему после смерти Юли: «Если хотите, чтобы мальчик выжил, увезите его отсюда».
Пристани не было, вместо нее у невысокого песчаного обрыва на двух вынесенных на берег якорях стояла полуразвалившаяся, давно не смоленная баржа, до сих пор, однако, пахнувшая рыбой и солью. В дощатом, наскоро сбитом сарайчике на берегу жили двое: оборванец матрос и обрюзгший, всегда и всем недовольный «капитан», начальник пристани, продававший пароходные билеты. Это был тощий нескладный человек в казацкой фуражке, в огромных галифе, с бельмом на глазу.
Прибытия парохода ждало на берегу десятка два таких же изможденных, худых людей, на каких Павлик уже вдоволь насмотрелся за время пути. Серая, рваная одежонка висела на тощих телах, как на огородных пугалах, за плечами — котомки и мешки, в глазах или лихорадочное, сумасшедшее беспокойство, или предельное равнодушие ко всему, словно люди уже смотрели на все происходящее с того света. Двое детишек на тоненьких ножонках, с выпученными животами стояли у сходней и, сунув в рот пальцы, смотрели на пароход.
Пароходик сипло прогудел три раза и боком ткнулся в баржу, она заскрипела и полезла на берег, а с берега в лицо Павлику пахнуло раскаленной землей и какой-то мятной горечью — потом он узнал, что так пахнет разогретая солнцем полынь.
Павлик и его отец сошли на берег, вместе с ними сошел и попик. У него была плетенная из лыка котомка на веревках — с такими котомками когда-то ходили по селам коробейники. Попик легко и привычно перекинул котомку через плечо, широко перекрестился и, прищурившись, оглядел сожженный зноем берег, голые поля, где «от колоса до колоса не услышать голоса», уползавшую вдаль дорогу, покрытую ковром горячей пыли.
— Батюшка! — визгливым тенорком крикнул кто-то в толпе на берегу.
Попик, присмотревшись, ласково кивнул в ответ. И сейчас же к нему, мелко семеня, опираясь на самодельный посошок, на ходу снимая зимнюю шапку-ушанку, подошел высохший вертлявый мужичок с редкой бородкой, с неправдоподобно большими глазами, которые одни только и казались живыми на его бескровном лице. Подпоясанный по самотканой серой рубашке мочальной веревочкой, он стал перед попиком, беспрестанно подергивая веревочку свободной рукой.
— А, Степан! — сказал попик.— Ну, как Авдотья?
— Померла. Померла, батюшка! — с торопливой готовностью залопотал человек с большими глазами.— Третьеводни схоронил. Без вас пришлось, вы уж простите, извините... Силантий Матвеич отпел,— все честь по чести. Отмаялась, отголодалась...
Попик снял шляпу, перекрестился:
— Пошли ей, господи, царство небесное.
— Да уж это как есть! — с прежней готовностью подхватил большеглазый.— А хотя ежели сказать: какое ни царство, а помирать ни одному неохота. Это вон, скажем, птица счастливая: ежели и голодает, все одно не знает, что смертушка ей на роду значится...
Помолчав, попик спросил:
— И куда же теперь?
— Да ведь куда все! В Ташкенту эту басурманскую. Две юбки старухины да еще шаль везу.— Степан похлопал по узелку, привязанному сбоку.— Там, сказывают, за юбку-то мешок муки первеющей выменять можно, ежели с умом. А мне же ума, сам знаешь, не занимать стать. Вот я и житель. Много ли мне надо? И еще рассказывают, батюшка,— верить ли? — будто хлеб там стоит стеной и никто колоска не тронет: все сыты. А я два колоска сорвал и сыт. Я не пропаду, батюшка, никак мне не пропасть. Я улизливый.
— Как то есть улизливый?
— Аль не знаете, батюшка? Поговорка такая у нас водится: улизливое теля двух маток сосет. Я к людям подход имею, я знаю, что к чему. Мне теперь, по секрету, после старухиной кончины все дороги в жизни открылись, мне, прямо скажу, удержу нету!
Павлик стоял рядом с отцом и слушал, отец прилаживал к ручке чемодана поясной ремень, чтобы легче было нести.
В это время пароходный гудок сипло взревел, и Степан, как подстегнутый, подпрыгнул на месте и рысью побежал к сходням, изо всей силы подпираясь посошком, чуть не падая от слабости и выставив вперед бородку, из которой торчал зажатый зубами желтый кусочек картона — проездной билет.
У самых сходней Степана остановил «капитан» в зеленых галифе.
— Ну куда прешь, лысая твоя голова? — спросил он.— Тебе же в Самару надо, а «Мировая революция», она нынче в Синбирск рейс держит. Завтра назад пойдет. А? Ну?
— Ах, господи боже мой! — чуть не заплакал Степан.— Стало быть, еще день не жрамши ждать!
— Ну, некогда мне с тобой! — «Капитан» сердито отстранил Степана.— Давай, кто на Синбирск — проходи!
Степан отошел, сел у сходней, всхлипывая, как ребенок.
Вскоре пароход ушел, светлый след, проложенный им на воде, растаял, и только тогда Павлик снова увидел реку — до этой минуты ее заслоняли люди, их голоса, их горе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65