Когда Павлик открыл глаза, девочка увидела это и, улыбнувшись и показав щербатенькие зубы, сказала:
— Проснулся.
Ее брат оглянулся на Павлика и встал. Встала и девочка.
Вместе они подошли к разостланной на земле шубе, на которой спал Павлик.
— Ну и здоров же ты спать,— сказал мальчуган и присел рядом на корточки.— Вставай, купаться пойдем.— И, помолчав, добавил: — Меня Андрейкой звать.
— А меня — Кланя,— пискнула девочка и спряталась за спину брата, только глазенки ее доверчиво и улыбчиво смотрели через его плечо.
Павлик сел. В светлом четырехугольнике двери ему стал виден дом, его распахнутые окна, и в них узорчатая листва, пересыпанная красными и фиолетовыми цветами, и крыльцо, на котором сейчас стояло пустое ведро, и высоченная ажурная вышка за домом, и, словно зеленые облака, вершины дубов. И что-то властно и тяжело стиснуло ему грудь, и он не сразу понял почему. А это было все то же: мама! Вот если бы она была здесь, если б она видела это!
Неожиданно в светлом четырехугольнике, заслоняя свет, появилась широкая фигура бабушки; отводя тыльной стороной руки упавшие на лоб волосы, она заглянула на погребицу.
— Так и есть, бесенята! Разбудили все-таки! Кыш отсюда, говорю!
Но Павлик встал.
— Я больше не буду спать...— сказал он и смутился, не зная, как ему назвать эту старую полную женщину. Он привык, что у него есть одна бабука — Тамара, и, хотя знал, что у некоторых детей бывает по два дедушки и по две бабушки, никогда не относил этого к себе.
Кланя стояла перед бабушкой Настей, заложив за спину ручонки, и смотрела на нее совершенно бесстрашно, словно это не ее сейчас бабушка назвала бесенком и не на нее крикнула «Кыш!»
— А я на скрипучке играть выучилась, бабка Настя. Вот слушай-ка.— И, присев возле скрипки, щипнула струну; дрожащий певучий звук всплеснулся из-под руки и, вылетев в открытые двери, стих вдали.— Слышала?
— Я-то слышала! А кто тебе дозволил эту самую скрипучку трогать? А?
— Это не скрипучка, а скрипка,— поморщившись, как от боли, поправил Павлик.
— А почему неправильно? — спросила Кланя, вставая. Павлик осторожно закрыл футляр.
— Ты, что ли, жадный? — спросила Кланя и, надув губы, посмотрела на Павлика с укором и сожалением.— А у тяти гармошка есть, я на ней знаешь как умею?! И петь тоже! — И, подражая и голосом и движениями кому-то взрослому, горделиво и смешно запрокинула беловолосую головенку и попрыгала на одной ножке к дому, припевая:
Неужели конь вороный От столба отвяжется. Неужели мой миленок От меня откажется.
Бабушка повела Павлика в дом. Недавно вымытые и выскобленные полы сверкали белизной, самотканые дорожки вели из кухни в горницу. Прохладно пахло мокрым полом и душно — цветами: возле подоконников на только что вымытом полу лежали большие лепестки. В горнице передний угол был занят иконами, лампада красного стекла на позолоченных цепочках чуть покачивалась от залетавшего в окно ветра. На одной из стен, над широкой деревянной кроватью, висели пучки трав и какие-то полотняные мешочки, старенькое охотничье ружье и патронташ; на полу перед кроватью лежала волчья шкура.
— Поглядел? — спросила бабушка Настя.— Ну и пойдем на кухню. Здесь, в горнице, мы не живем вовсе...
Вернулись на кухню. За огромной русской печкой тоже стояла большая деревянная кровать, застланная самодельным одеялом, сшитым из разноцветных треугольных лоскутов.
— Вот тут мы и будем с тобой теперь жить,— ласково сказала бабушка Настя, держа Павлика за плечо.— Дед-от, он всю лету на пасеке спит — воров боится...
Павлик хотел спросить, что такое пасека, но не посмел. Он оглянулся, посмотрел в раскрытую дверь горницы на мрачные лица икон, заполнивших весь угол. Святые смотрели неприветливо и скорбно — взгляд их напоминал о людях, что встречались Павлику по дороге сюда.
— А папа где? — спросил Павлик.
— Ваня-то? А пошел по лесу пройтиться. Лес-то — это ведь ему навроде зеленой колыбели, до семнадцати лет, как из дома уйти, тут жил. Кажное птичье гнездо, кажное дерево по имени-отечеству знал... Да и трудно ему гордыню свою перед стариком ломать... Никому это не легко, милый. Вот, значит, и пошел с лесом по душам побеседовать...
Шевельнулись зеленые листочки цветов на окне, и за ними мелькнули озорные и веселые глазенки Клани. Она показала Павлику язык и исчезла.
— Кушать станешь? — спросила бабушка.
Павлик промолчал, и она покормила его пшенной кашей с холодным молоком — он никогда в жизни не ел ничего вкуснее.
— А теперь иди, милый. Побегай с бесенятами этими. Это нашего соседа ребятишки — тоже полещик, лесник... А мне по хозяйству прибираться надо. Иди, милый.
Андрейка и Кланя ждали Павлика возле крыльца. Смущаясь и робея — он вообще был малообщительным,— Павлик сошел с крыльца и молча остановился у последней ступеньки, исподлобья глядя на малышей. Но Андрейка и Кланя смотрели открыто и дружелюбно, и недоверие Павлика сразу исчезло. Особенно нравилась ему Кланя с ее усыпанным мелкими веснушками тоненьким носиком, с ее удивительно чистыми синими глазенками под едва намеченными, выгоревшими на солнце полукруглыми бровями, с губами пухлыми и мягкими, едва удерживавшими улыбку.
— Айда купаться! — сказал Андрейка.— А то больно душно.
Рядом они зашагали по дороге, уходящей в лес, в темный, зеленый прохладный тоннель. Не отошли и ста шагов, как кроны огромных дубов сомкнулись над их головами, образуя сплошную, чуть просвечивающую зеленым золотом крышу. Дорога вся заросла травой — видимо, по ней теперь почти не ездили, только узенькая, вытоптанная ногами тропка вилась между стволами деревьев среди сплошных стен папоротника и малинника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65