Неподвижный старик лежал на перроне под этим теплым, летним дождем, важно выставив вверх седоватую бороду. И никто в вагоне не пожалел, наоборот, кто-то с завистью сказал: «Вот и отпахался, значит...»
И опять поезд шел дальше.
И только утром на какой-то там день — на третий ли, четвертый ли — земля как будто исчезла, отступила от вагонных окон куда-то в неимоверную даль, и те, кто сидел у окон, заговорили наперебой: «Волга! Волга! Волга! Вот она какая красавица, матушка!»
Павлик приник к окну.
Голубое бескрайнее марево расстилалось, как дым, за пролетами грохочущего моста, уходило к далекому, сиреневому и синему горизонту, и там, на горизонте, небо сливалось с водой и с землей, и невозможно было понять, где небо и где земля. Захватывало дух, и глаза застилало неожиданными слезами: «Боже мой, как далеко! И как красиво! Неужели возможна на земле такая красота после того, как умирают самые дорогие, самые родные люди?»
Да, она была, эта красота, она текла за простреленным пулей окном, текла, и ее нельзя было остановить, нельзя было уничтожить, так же как невозможно уничтожить наступающий день. Эта красота существовала на земле помимо твоих радостей и твоих несчастий, и, даже если бы и ты умер, она оставалась бы жить. Это еще не оформленное словами сознание, ощущение необъятности и бессмертности мира впервые охватило Павлика, оно властно постучалось в его сердце, и вошло, и осталось там. И — самое странное — мама, его мертвая мама, она тоже была частью этой неумирающей красоты, она продолжала жить вместе с Павликом в этом необъятном просторе, в этой беспредельной голубизне, в слиянии неба и земли, в странном трепете, который входит через глаза в сердце и почти останавливает его... •
С верхней полки свесились босые ноги, матрос спрыгнул вниз, прильнул к окну и после долгого молчания повернулся к Павлику и, подмигнув, сказал:
— Красотища, браток! А?
Глаза у матроса были карие и веселые. Из-под короткого рукава полосатой тельняшки на Павлика смотрела татуированная женщина, вблизи она показалась Павлику далеко не такой красивой, как казалась издалека.
Неожиданно матрос сильно обнял Павлика голой рукой за шею — рука пахла табаком и воблой. Матрос сказал:
— Не дрейфь, салажонок! У тебя еще все моря впереди!
И эта ласка была такой неожиданной и странной, что Павлик заплакал.
— Ты чего? — удивился матрос.— Больно?
— Не-е-ет.
Матрос увидел за спиной Павлика скрипичный футляр.
— Умеешь? Ответил отец:
— Два года учился.
— А ну достань!
В грубых, узловатых руках матроса скрипка казалась очень хрупкой. Но он держал ее бережно, как ребенка. Зачем-то постучал черным ногтем по нижней деке и протянул Павлику:
— «Интернационал» умеешь? Опять ответил отец:
— На «Интернационал» еще нот нет.
— А-а-а,— протянул матрос. И вдруг подозрительно прищурился на Павликова отца.— Врешь! Как же это может быть: революция есть, а нот на «Интернационал» нету?! — Встал, сердито крякнул и снова полез на багажную полку. Перед тем как подняться, еще раз глянул в окно и опять дружески подмигнул Павлику: — Река! — И сказал он это так же, как сказал бы, наверно: «Океан!»
Трамвай грохотал, как пустая консервная жестянка, которую ветер или удар мальчишеской ноги гонит по булыжной мостовой. За опущенными и разбитыми окнами тянулись пыльные, раскаленные улицы. Павлик смотрел на них с невыразимой тоской. Солнечный зной, заколоченные витрины, пробитые пулями зеркальные стекла, покосившиеся вывески. И серые, словно покрытые пылью, медлительные люди... Кое-где, в тени домов, вытянув на тротуар ноги, сидели неподвижные, безучастные ко всему мужчины и женщины, и только потрепанная кепчонка или помятая кружка на тротуаре, умоляя о подаянии, говорили о причастности этих людей к жизни.
Матрос и маленькая тоненькая женщина в сиреневом платье тоже слезли с поезда в Самаре и долго ехали в том же трамвае. Сошли они в центре города. Матрос помахал Павлику на прощание рукой.
А поезд, который привез их сюда, уже, наверно, ушел дальше, на юг, и с каждой минутой становился ближе к обетованным местам, к «хлебным городам»: Ташкенту, Алма-Ате, Коканду, куда нескончаемым потоком устремлялись гонимые голодом, замученные люди.
Со страхом глядя на неподвижные фигуры в тени домов, отец Павлика старался убедить себя в том, что он поступает правильно. Ведь было бы безумием без денег и без вещей, которые можно выменять на хлеб, ехать за тысячи верст неведомо зачем. Разве только затем, чтобы умереть под чужим забором, у чужого крыльца. Да, конечно, правильно! Не может же быть, чтобы дед из-за той давней ссоры не принял Павлика, не поделился с ним куском хлеба. «Последнее пшеничное зерно раскушу пополам и половину отдам тебе». Откуда это, из какой сказки?..
А где-то в глубине сознания, в далеком его углу, стояла и не хотела уходить темная и страшная мысль: «А вдруг и там, куда они едут, в Подлесном, тоже такой же страшный, беспримерный голод, не щадящий ни маленького, ни большого, ни правого, ни виноватого, вдруг и Сергея Павловича давно уже снесли на кладбище? Что тогда? Ну, самому все равно: жизнь прошла, прожита, а куда же тогда Павлика, сына? Как защитить, как спасти его от последнего, черного и страшного, неотвратимо надвигающегося дня? Как сделать, чтобы эти милые глаза, так поразительно похожие на глаза Юли, увидели то, что обязательно должно прийти: счастливую и радостную жизнь и землю, украшенную дворцами и цветами?..»
Глупые мысли! Дворцы, цветы, а на тротуарах лежат полумертвые и мертвые люди, и по ночам, наверно, кто-то в брезентовых рукавицах грузит остывшие тела на ломовую телегу и увозит за город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65