Ловко и неслышно двигаясь, будто помолодев, бабушка развела на шестке печи огонь, поставила над ним чугунный таганок, замесила в миске немного теста. А Павлик все смотрел на ее руки, на ее то появляющееся перед ним, то исчезающее лицо с большими, когда-то, наверно, красивыми и чистыми глазами, на блестящие сединой волосы.
И состояние нереальности чего-то, то ли всего его прошлого, то ли сегодняшнего дня, все не оставляло его. Казалось, если кто-нибудь сейчас громко крикнет — все сразу исчезнет и Павлик окажется еще в каком-то другом, незнакомом мире...
А бабушка, неслышно колдуя у печки, продолжала, не отворачиваясь теперь от огня:
— Вот, стало быть, Пашенька, и правду говорили: есть бог, не оставит нас без его святой помощи... Потому, посуди сам: ну ладно, взрослые нагрешили, запакостили землю по-всячески, а деточки малые чем же виноватые? Почему вам такой венец мученический?.. Нет, ничем дети перед его святой властью не виноватые, не надо им помирать лютой смертью...— Что-то вкусно журчало и шипело на сковородке, а бабушка, с ножом в одной руке, все говорила и говорила: — Правду, значит, про американов этих сказывали, будто помощь они нам окажут, не дадут сгибнуть... Вот и оказалось. А которые не верили: дескать, они и веры другой с нами, и революцию нашу не больно жалуют, ненавидят... А все оказалось видишь как... И вот и скажу я тебе, маленький, никогда заранее ни о каком человеке плохо нельзя думать...
Павлик вспомнил страшного матроса и протянутую им обломанную краюшку хлеба, и мамино платье, которое он отнял у бородавчатой тетки... И вдруг с новой силой вспыхнула в сердце боль: а ведь платье-то они все-таки променяли, проели, его унес отец Серафим, и теперь Павлик никогда не увидит его. И странно: почему тогда, у часовенки, где они с папой разбивали иконой банку, и потом, когда пили у родника разбавленное молоко, почему ему, Павлику, не было это платье жалко? Почему молчало тогда его сердце?
Павлик заплакал, негромко и безутешно.
Бабушка с удивлением повернулась к нему:
— Не терпится, маленький? Да я сейчас, сейчас... вот только еще эту сторону подрумяню...
Павлик вытер слезы. В кухне теперь стало светлее от разведенного на шестке костерка, тени, скопившиеся в углах, растаяли, отступили, крошечный язычок пламени над жестяной банкой коптилки стал бессильным и ненужным.
И бабушка уже шла к Павлику, перекидывая с ладони на ладонь горячую лепешку.
— Вот, маленький, ешь. Ишь пахнет-то как! А? Давай-ка рученьки, только не обожгись смотри...
И, сидя против Павлика и глядя, как он, обжигаясь, глотает непрожеванные куски, она плакала и радостными и горькими слезами. А костер на шестке потухал, и тени медленно наползали в углы, и снова ярче разгорался огонек коптилки. Бабушка говорила:
— А ежели дед Сергей утром не придет, мы с тобой завтра сами пойдем к нему на пасеку, узнаем, какая такая у него беда... Ты не бойся, он не тронет тебя.
Павлик съел лепешку и уснул. А утром его разбудили громкие, веселые голоса Андрейки и Клани. Кланя вытанцовывала на одной ножке и кричала:
— А у нас тятька ночью муки белой сколько много принес! Мы нынче затируху ели! Ага!.. Ага... А ты вот не ел, ты не ел...
Павлику очень нравились его новые, так неожиданно появившиеся в его жизни товарищи — Андрейка и Кланя. Правда, они были совсем не похожи на его далеких друзей: ни на Витю Антальского, чопорного, послушного мальчика, всегда приглаженного, всегда в очках, сына седой и величественной Веры Станиславовны, Павликовой учительницы музыки; ни на Симу Орликову, хрупкую, капризную и всего боявшуюся девочку, единственную дочку тети Ани, маминой подруги по сцене. Те в свои девять-десять лет уже прочитали много книг, Витя прекрасно знал музыку и сам играл на пианино, Сима исполняла детские роли во «взрослом» театре и хорошо говорила по-французски, гордясь своим «парижским» произношением. А эти за всю свою жизнь не прочитали ни одной книжки, совершенно не знали музыки и пели только самые известные русские народные песни вроде «Ох, да ты не стой, не стой на горе крутой» или «Во поле березонька стояла»; они даже не знали, что такое театр и где находится Франция.
Павлик прекрасно видел разницу между теми и другими: будь он постарше, он, употребляя цветистую мальчишескую фразеологию, наверно, сказал бы, что тех и других «разделяет пропасть». И все же его тянуло к Андрейке и Клане. Их беззаботная смелость, их непосредственность, их хозяйничание в огромном и чужом для Павлика зеленом мире, в который он попал впервые в жизни,— все это было недоступно ему и, может быть, как раз поэтому вызывало в нем чувство уважения и зависти.
Да, между старыми и новыми друзьями «лежала пропасть». Андрейка, например, как кошка, как обезьяна, лазил по деревьям, а Витя Антальский даже с лестницы не мог спуститься, не держась за перила; Сима боялась спать без света в своей собственной комнате, а Кланя, которая была к тому же на два года моложе Симы, ночью бесстрашно ходила по дремучему лесу.
Андрейка мог первым броском камня сшибить шишку с сосны, мог со смехом спрятать за пазуху живого ужа, мог разбежаться и прыгнуть через такой ров, через который для Павлика пришлось бы построить мост. Загорелые, босые, цепкие и ловкие, Андрейка и Кланя были похожи на маленьких Маугли,— а книжку про Маугли, как и про Робинзона, Павлик особенно любил.
Но в это утро ему не хотелось никого видеть. Ему приснился сон, и, проснувшись среди ночи, он подумал: «А вдруг этот сон вещий?» Снилось, что вернулся папа. Он был снова в офицерской форме с серебряными погонами, с саблей на боку — как раз такой, каким однажды приезжал на побывку со своей «настоящей», как тогда думал Павлик, войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65