..
Потом снова она, но уже совсем другая, нетерпеливо ходит по своей комнате, прижав к вискам пальцы, из угла в угол, и что-то шепчет сама себе — тревожно и быстро, и каждый раз, проходя мимо зеркала, смотрит в него с испугом, словно боится увидеть там не самое себя, а кого-то другого, некрасивого и страшного...
Павлик и слышал и не слышал стук колес, он спал и не спал,— он как будто и не жил совсем, и не был в этом противном вонючем вагоне, где все люди ненавидели друг друга; запах маминых духов так отчетливо вспомнился ему, что сквозь сон казалось: только протяни руку и она обязательно упрется в теплое мамино плечо.
Грохотал поезд, стонали и бормотали во сне люди.
И в полусне, скосив глаза, Павлик увидел: в неверном, текучем свете, падавшем сквозь стекла вагонного окна, белые папины руки, приоткрыв чемодан, осторожно вытаскивали в узкую щель мамино платье — длинное, из черного бархата, со множеством сверкающих блесток, похожих на маленькие полумесяцы, нашитые на ткань,— в этом платье мама была «царицей ночи».
...И опять сны и стук колес, как далекая громкая музыка, словно чьи-то сильные пальцы бьют по клавишам: там-там-там!
И бледный бессильный рассвет, отнимающий у ночи одно лицо за другим,— бледные, худые лица, с лихорадочно блестящими или, наоборот, потухшими глазами, и руки людей, с судорожной жадностью ощупывающие свое добро, и крошки хлеба на желтой кацавейке женщины, притихшей в противоположном от Павлика углу.
Окончательно разбудил его влажный, захлебывающийся шепот:
— Я ведь, милый, только из жалости к дитю твоему. Смотрю, какой он у тебя тощой! Ну мощи и мощи!
Павлик открыл глаза и сразу очнулся: бородавчатая тетка напротив торопливо затискивала в свой мешок бархатное мамино платье, а отец жалобно и виновато смотрел куда-то в сторону, держа в руке маленький, со спичечную коробку, кусочек грязного, затертого сала.
— Отда-а-а-й! — завизжал Павлик и рванулся к маминому платью.
Отец хотел удержать его, но в это время с багажной полки свесились босые ноги и голос матроса весело спросил:
— Эй! Чего орешь? Кто пацана обижает?
Затем сверху свесилось большое, изрытое крупными оспинами лицо, над которым белела давно не сменявшаяся повязка в ржавых пятнах крови,— Павлик не сразу понял, что матрос недавно был ранен.
— Кто тебя? — спросил матрос.
Глотая слезы, Павлик показал на мешок черной тетки, которая лихорадочно торопясь, хотела, но так и не успела спрятать мешок под себя.
— А ну покажь! — с веселой властностью приказал матрос. Не послушаться его было нельзя, и тетка, жалобно глянув по сторонам, вытащила из мешка платье.
— Так это же полюбовно, служивый,— бормотала она.— Ему же, гляди, сыночка накормить требуется... От себя оторвала... Сама третьи сутки не емши еду...
Матрос подцепил босой ногой платье и поднял вверх. И тотчас к платью сверху потянулась худенькая женская рука с дешевеньким бирюзовым перстеньком на безымянном пальце. И голос, который все время ласково и нежно смеялся наверху, не сказал, а прямо пропел над Павликовой головой:
— Васенька, ой!.. Мне бы платью такую...
Платье шевелилось над головой Павлика, и он притих, не зная, что делать: уж очень страшным казался ему матрос. Но Павлик все же решился, дрожащей рукой поймал подол платья и, закрыв глаза, потянул к себе. А женский голос наверху все пел:
— Васенька, милесенький мий... як риза Христова! Рябое лицо матроса снова появилось над Павликом.
— Твое, пацан?
Павлика никогда не называли так, но матрос смотрел на него.
— Мамино...— шепотом ответил он.
— А она где? — спросил матрос. Павлик заплакал. За него ответил отец:
— Похоронили три дня назад.
Как раз в этот момент тетка в желтой кацавейке осторожно взяла из рук Павликова отца кусочек сала. Но матрос заметил.
— А ну-ка! Отдай, швабра! — спокойно приказал он. Тетка молчала, крепко сжав сало, боясь поглядеть вверх.
Матросовы ноги спустились ниже.
— Не отдашь? Ну, сейчас я тебя из вагона выкину, спекулячья твоя душа!
С бессильной ненавистью взглянув на ноги матроса, тетка отдала сало.
— Ух ты! Мало мы вас в революцию потопили, гадов!
Ноги поднялись наверх, исчезло и платье. Павлик беззвучно плакал, закрыв глаза, крепко прижимаясь спиной к футляру скрипки. И вдруг голос матроса сказал над ним:
— Эй ты, интеллигенция! На вот, накорми пацана... И чтобы тут же и сало до конца слопать! Ежели увижу, отдаешь — смотри!.. Она же, живоглотка, и с живого и с мертвого драть готова.
Тетка молча, всхлипывая, прижалась в углу. И Павлик увидел: рука матроса, та самая, на которой была синяя татуированная женщина, свесилась вниз, протягивая обломанную краюшку хлеба.
Отец с недоверием, даже с испугом смотрел вверх.
— Бери, говорю! — уже с досадой крикнул матрос. Осторожно, подрагивающей рукой отец взял хлеб. Павлик все плакал: воркующий над ним женский голосок причинял ему физическую боль.
— Васенька, милесенький мий... Это же як мисяци да? Я из его знаешь чого... юбку да хусточку... а?
Но голос матроса сердито и с укором спросил:
— Анька!.. Да как же ты... а! И ты, что ли, из таких? — И в лицо Павлику ударило запахом дорогих маминых духов — это на голову ему упало платье. Он прижал его руками к лицу и притих.
— Спрячь, старикан, эту сбрую...— Это матрос приказал Павликову отцу.— На вот нож, порежь сало. Корми своего салажонка... А ты (это уже Павлику) перестань ныть! Чтоб не слышал! Ну, чтобы враз было все сшамано!
И опять — ослушаться матроса было нельзя, и Павлик впервые после смерти мамы поел. Отец тоже, с опаской поглядывая вверх, съел небольшой кусок хлеба, а остальное спрятал в чемодан:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65