ехать им предстояло далеко.
— Ну вот и порядок! — удовлетворенно усмехнулся матрос, и его босая нога качнулась в сторону притихшей тетки.— Купила, колючка? У!
— Спасибо вам! — негромко сказал отец.
— Пошел ты со своей спасибой! — И босые ноги матроса исчезли на багажной полке.
Павлик успокоился, притих: мамино платье опять лежало в чемодане. От еды клонило ко сну, но Павлик, прежде чем заснуть, несколько раз открывал глаза и удовлетворенно вздыхал: вот он какой, оказывается, матрос.
Утром обнаружилось, что ночью обокрали бестолковую и беспокойную старушонку в черной соломенной шляпке, примостившуюся на краю Павликовой скамьи. Она все утро причитала и плакала, и дырявая шляпка ее качалась в полутьме вагона, как намокший под дождем зонт, плакала, пока не устала, пока не иссякли слезы, и все перечисляла вещи, лежавшие в сгинувшей шляпной картонке:
— Вы только подумайте, господа...
Злой голос:— Теперь господ нету! Все кончились!
— Да знаю, знаю, господи боже ты мой! Одни вахлаки и остались... Подумайте, господа: диагоналевая тройка зятева, почти не надеванная, за нее в Ташкенте, говорят, не меньше пуда сейки дали бы, меньше я бы и не взяла бы, честное благородное, не взяла бы... Да еще канделябры бронзовые старинные, и не бронзовые вовсе, а серебряные, античная вещь, знаете, бронзовые, то есть серебряные музы с крыльями вот так...— Томно нагнув голову, она разводила в стороны дрожащие руки, но сейчас же снова судорожно вцеплялась ими в потертый кожаный саквояж.— Да, музы держат перед собой светочи... Уникальная вещь! Теперь, конечно, в этом никто ничего не понимает.— И, оскорбленно поджав губы, смотрела на всех в купе злыми, а когда-то наверно, очень красивыми, бархатными глазами. И только при взгляде на Павлика и на его отца этот взгляд немного смягчался: видимо, она признавала в них своих. Павлик, чтобы не видеть ее глаз, смотрел в окно. И опять несся мимо окон день, наполненный солнцем, и ветром, и пылью; и запах мазута и дыма, и белые березы, и крики и слезы людей с мешками на полуразрушенных дощатых перронах. А в вагоне тоже вздохи и слезы и без конца повторяемое: хлебушек, хлебец, хлеб!
Старушка в черной соломенной шляпке, немного успокоившись, робко заговорила с отцом Павлика:
— И куда же вы теперь с ним пробираетесь, почтеннейший?
— В Самару.
— Бог мой! Да вы с ума сошли! На вокзале сама своими ушами слышала: половина Самарской губернии уже вымерла... А кто жив — в Ташкент уехали...— И шепотом: — Там уже человечину едят! Честное благородное...
— Откуда вы знаете? Ведь вы там не были?
— А слухи, батюшка? Слухом земля полнится. Из уст в уста, из уст в уста... Правду, ее не спрячешь, не закопаешь, в Чека не посадишь...
Отец молчал.
Но сидевшая напротив Павлика тетка в желтой кацавейке неожиданно заговорила:
— И неправда все! Неправда... Теперь всем-всем на Поволжье пайки американские дают... Есть такая добрая американская учреждения, чтобы, значит, всем, которые голодающие, помогать... АРУ называется. И муку белую, и сахарин, и яйца молотые...
— Как это понимать: яйца молотые?
— А так и понимать: яйцо сушится, скажем, на печке, а потом его мелют... получается вроде мука яичная...
Отец Павлика молчал. А тетка в желтой кацавейке продолжала горячим, исступленным шепотом:
— Вот все клянем-клянем буржуев — и своих, и с других держав которые... Креста будто на них нету... а вот когда до дела дошло... так помочь-то откуда? От товарищей большевиков? А этого не желаете? — и выставила перед собой красный, налитой кукиш.— От американских буржуев, от милостивцев наших помочь. И АРУ чего значит? Американская русская учреждения... Только они и спасут нас от голодной смертушки...
В этот момент с верхней полки свесилась босая нога матроса и его зычный голос спросил:
— Заткнешься ты, контра?! Сейчас вот слезу да потрясу твои мешки, увидит народ, как ты с голоду помираешь! Да в Чека сведу!
Тетка, побледнев, откинулась в угол, прижалась к своим мешкам.
— Ой, что ты, миленький, что ты! — забормотала она.— Я ведь и ничего совсем... только то и пересказываю, что дураки болтают... А я сама — боже ты мой... да я же за большевиков, за комиссаров, они же самые наши спасители...
Матрос наверху сказал с удивлением:
— Ну и змеюка баба! — И нога снова исчезла.
После некоторого молчания старушка в соломенной шляпке снова обратилась к отцу с вопросом,— видимо, сидеть молча ей было невмоготу, а разговаривать с кем-нибудь другим почитала ниже своего достоинства.
— Значит, прямо в Самару и едете?
— Да.
— И ребенка туда же везете?
— Да.
— Боже мой! Боже мой!
— Больше нам некуда ехать... У меня там отец лесником работает...
— А-а-а! — Старушка многозначительно поджала губы.— Ну, лесники — эти живут... Казенный лес крадут и продают втридорога... На одних гробах теперь сколько нажить можно...
На этом разговор и кончился.
Вечером в соседнем купе обнаружилось, что под вагонной койкой лежит мертвый одинокий старик,— «с голодухи, с чего же еще, теперь всем нам один край»,— и поезд долго стоял, кажется, в Сасове, пока не сняли мертвое тело. Вынести его вдоль по вагону оказалось невозможно: было очень много людей и никто не хотел встать и выйти, боясь остаться без места, боясь отстать от поезда. Тем более, что в Сасове поезд, как и на всех других станциях, осаждали толпы мешочников, сотни голодных людей, отправляющихся на поиски обетованной земли. Мертвого пришлось выгружать из вагона через окно.
Это случилось уже под вечер, на небо набежала легкая серая тучка, и из нее неожиданно закапал пронизанный, посеребренный солнцем дождь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65