.. Только вот в голове шумит и шумит, словно река в половодье... В погреб полезла молоко полуденное спускать и, скажи ты, малость не упала — ровно бы кто в спину толкнул. Насилу вылезла... А ведь я и не хворала никогда раньше...— Бабушка помолчала, шумно и тяжело дыша.— Ты, Пашенька, знаешь чего?.. Ты в миску-то похлебки налей. Лепешку положи. Да сходи, на грядке огурцов пару найди... Да тряпочкой все на столе накрой. Это — ежели дед придет... Ой, чую, болит у него сердце за лес... А я вот все не верю: не может того быть, чтобы такую красоту сгубили...
Павлик сделал все, что просила бабушка, и снова сел рядом с ней. Она ощупью нашла его руку, сжала горячими, словно раскаленными пальцами.
— Сироточка ты моя...— Глаза горели в полутьме теплым светом, горячее дыхание долетало до лица Павлика.— Радость ты моя, последняя, крайняя...— И, крепко держа руку Павлика, неожиданно и чуть бессвязно начала рассказывать: — Я ведь, когда Ванюшкой затяжелела, еще совсем молодая была. Непонятинка вовсе — семнадцать годов. А роды были тяжелые, без памяти без малого двое суток вылежала... И тогда же бабка и сказала мне: «Больше тебе, бабонька, не рожать, всю ты себе внутренность повредила...» А я, дурочка, все не верила: дескать, глупости это. Здоровая была, кровь с молоком, не ущипнешь... Думала: помолюсь получше и еще пошлет бог ребеночка... И к иконе чудотворной Казанской божьей матери четыре раза ходила, на одни свечки сколько денег извела, поди-ка, корову купить можно... Ан правда бабкина вышла. Так и не родила больше. Да-а... А Ванюшка-то в гору пошел, учиться его в город отец направил... тож по лесному делу... Не парень был — загляденье... А потом...— Не договорив, бабушка больно сжала руку Павлика, и голос у нее дрогнул, в нем зазвенели слезы.— С той-то поры, как Ванюшку из дому выгнал, и стал он мне не люб... Я ведь и вешаться слаживалась, он меня из петли вынул... С тех пор и жили, по разным сторонам глядели: он — в одну, я — в другую... Ушла бы... а позор? «Жена да убоится своего мужа»,— в евангелии сказано... Как в неволе, как в тумане всю жизнь... только и радости было, что лес кругом... Пойдешь в чащобу да наплачешься досыта... чтоб он не видел.
Павлик не все хорошо понимал, о чем говорила бабушка, но столько горя, столько сожаления о напрасно потраченной жизни слышал он в самом ее голосе, что готов был заплакать вместе с ней. Он молчал, тихонько поглаживал большую горячую руку, смотрел в слезящиеся глаза.
Вечерело. В кухне на полу кто-то словно расстелил вышитые багровым цветом половички и медленно передвигал их от одной стены к другой. Докрасна раскалились стекла маленького окна. Видимые в открытую дверь верхушки деревьев были охвачены светлым неподвижным пламенем. На пороге кухни топтались куры, и красивый «уводливый» петух, изогнув шею, боком заглядывал в дом.
— Это они пить просят,— сказала бабушка.— Пашенька, возьми ковшик, налей им в корытце водички... Пропитание-то они сами себе летом по лесу добывают, а попить близко негде... Налей...
Павлик вылил в долбленое деревянное корытце несколько ковшей воды, посмотрел, как куры с жадностью пьют, смешно запрокидывая головы, и снова вернулся к бабушке. И она опять успокоила его:
— Ничего, Пашенька, ничего... Я на болезни на всякие твердая, я им сроду не поддавалась...
Скосив глаз, Павлик смотрел, как медленно угасает день, и в сердце его росла тревога, еще неясная, неопределенная.
Дед не пришел ни ужинать, ни ночевать. Бабушка всю ночь спала плохо, много раз вставала пить. Павлик слышал, как звенел о край ведра жестяной ковшик, как плескалась вода и как бабушка пила гулкими, жадными глотками. Ночь тянулась медленно. То и дело принимался яростно лаять Пятнаш, и бабушка, бормоча что-то, подходила к двери и смотрела во двор, на опушку леса, где, как белые призраки, двигались столбы тумана.
— Спаси бог от лихого человека,— шептала она, возвращаясь в чулан.
Утром ей стало немного лучше.
— Ну вот видишь, внучек, я тебе говорила: я против хворостей всяких твердая, двужильная.
Рано утром она подоила корову, а Павлик, который тоже не мог больше уснуть, помог ей отогнать Буренку на опушку и там привязать длинной веревкой к дереву.
— А зачем ты ее привязываешь, бабуся? Разве убежит?
— Сама-то не убежит. А лихих людей, Пашенька, по голодному времени больно уж много развелось. Пусти ее в лес, ее там обратают, отгонят куда в овраг и освежуют... Голод же...
Похлопотав по хозяйству, бабушка снова легла, опять у нее горячечным блеском заблестели глаза, опять движения стали суетливыми и испуганными. Она все шевелила, перебирала по одеялу руками, как будто хотела ощупью найти какую-то необходимую вещь.
Утром зашла соседка, мать Андрейки и Клани. Это была рыжеволосая, веснушчатая, рыхлая женщина с некрасивым, расплывающимся, измученным лицом: дешевенькие сережки, которые голубели у нее в ушах, только подчеркивали ее некрасоту. Она присела на край кровати, спросила:
— Аль занедужила, Егоровна?
— Да нет. Вчера в Подлесное ходила. Машенька там у меня помирает... Ну и...
— Все под богом ходим,— равнодушно сказала соседка. И, заторопившись, встала.— Я вот что, Егоровна. Мы нынче в сенокос на Березовые рукава уходим. Сам-то уж второй день там... Пойдем сгребать, до вечера. Погляди за домом, ежели что...
— Идите, идите,— ответила бабушка.— Погляжу.
— Коровенку-то я заперла в коровнике, корму ей до вечера задала...
— Ну и ладно. Иди, милая.
В дверь было видно, как мать Клани взяла с крыши сарая двое деревянных грабель и вместе с детьми ушла. Павлик и бабушка остались одни.
Бабушка полежала в чулане, отдохнула, а потом попросила Павлика:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65