Над черным нагретым туловищем локомобиля дрожал и тек раскаленный воздух, живые веера опилок обмахивали землю, не принося прохлады, дымили белым дымом костры. А позади пилорамы коричневыми кубами возвышались штабеля клепки, ее сортировали, считали и увязывали проволокой в тюки по сотне штук для отправки на пристань.
Перед самым вечером мальчишки прошли по всей вырубке, выбирая засветло дерево, в которое ночью нужно забить гвоздь. Предстояло найти такой ствол, который остался бы лежать ночью далеко от шалашей лесорубов и далеко от локомобиля, чтобы никто не услышал, не помешал.
Мальчишки нашли такой ствол за огромной кучей только что обрубленных, еще не увядших ветвей. Когда налетал ветер, теперь спускавшийся здесь до самой земли, узорные дубовые листочки еще шевелились, как живые.
Павлик и Андрейка посидели на стволе, поглаживая его шершавую кору.
— А если поймают? — шепотом спросил Павлик.— Убьют, наверно.
— Убежим. Только молоток, когда забивать будем, надо тряпицей обмотать, чтобы не слышно.
— Это верно. Вот они завтра запрыгают!
— Еще как!
И утром, ликуя, мальчишки снова вернулись к пилораме, стояли, смотрели. Глотова на лесосеке не было, он уехал в город получать на рабочих пайки, около пилорамы ходил в пропотевшей насквозь рубахе Афанасий Серов и возбужденно покрикивал:
— Поднажми, мужики! Хозяин за харчами поехал! Ех, живи, не тужи! Помрешь — не убыток!
— Тебе чего тужить, кровопивец,— негромко ворчал узколицый седобровый рабочий, оттаскивая в сторону горбыль.— Тебе и горе человеческое праздник! Шесть домов за мешок отрубей купил, клешняк!
Визжала, пела пила. Темная квадратная тень тента была врезана в залитую солнцем землю, страшным, все плавящим жаром пылала топка. Черный кочегар, то и дело вытирая грязной тряпицей пот, озабоченно поглядывал на манометр локомобиля, где у самой красной черты трепетала, как в лихорадке, живая черная стрелка.
— Навались, навались! — покрикивал Серов, зорким хозяйским глазом поглядывая вокруг, то и дело почесывая под рубашкой потную, поросшую кудрявыми рыжими волосами грудь.
Не в силах уйти, мальчишки простояли у пилорамы до вечера. Было что-то необъяснимо притягательное, гипнотизирующее в воющем блеске пил, в шелесте приводных ремней, в слаженных, скупых и точных движениях механика,— от них нельзя было уйти, как нельзя вырваться из стремительного, уносящего тебя потока, живого и властного. Дрожь нагретого парового котла, трепет стрелки манометра, огненная пасть топки — все это не отпускало, не давало отвести взгляд; так иногда бывает во сне: тебе надо убежать от чего-нибудь страшного, а ноги не повинуются, словно приросли к земле.
И только тогда, когда Серов, посмотрев из-под ладони на уходящее за лес солнце, несколько раз ударил железным болтом о подвешенный под тент лист жести, звуки работы на вырубке внезапно и все сразу стихли, как будто провалились куда-то, и тогда стали отчетливо слышны отдельные, измученные человеческие голоса. Многие лесорубы ложились там же, где застал их этот долгожданный звон, ложились и, бессильно раскинув руки, лежали некоторое время, закрыв глаза или бессмысленно глядя в небо, полыхающее всеми красками заката. Павлику казалось: кончилось сражение людей с лесными великанами и теперь и дубы и люди лежали на земле, одинаково поверженные и безжизненные. На сеновал мальчишки забрались, как только наступила темнота. Заснуть они, конечно, не могли, лежали, касаясь друг друга плечом, и шепотом разговаривали обо всем, что приходило в голову. Приглушенные человеческие голоса, звон посуды, скрежет топора о точило, ржание лошадей и бряканье боталов — все это им было отчетливо слышно. Звуки постепенно становились глуше, затихали и замирали. Бледно-синяя ночь заглядывала в дверь сеновала, кто-то невидимый зажигал одну за другой звезды; издалека, не слышимый днем, донесся с Волги требовательный гудок парохода.
— Раньше на колокольне в Подлесном всегда летом полночь колоколом отбивали,— шепотом сказал Андрейка.— А теперь помер звонарь, вот и не звонят... Ну, пойдем поглядим...
Стараясь не шуметь, они поднялись. Андрейка ощупью нашел обмотанный тряпкой молоток, нащупал в кармане гвоздь. Они осторожно выглянули в дверь сеновала.
Всходила полная луна, огромная, красная, ни одно облачко не затеняло ее. Черные вершины деревьев подпирали снизу зеленовато-синее на востоке небо, а на западе за деревьями еще текла по краю земли огненная струйка тающей вечерней зари.
За темной шатровой крышей дома высились горы сучьев, и около потухающих и уже потухших костров темнели шалаши.
Мальчишки слезли по крутой лестнице. Ее ступеньки скрипели в ночной темноте пугающе громко. Дверь в дом была заперта — бабушка Настя, вероятно, спала. Безмолвие притаилось во всех затемненных углах, а на освещенных луной дорожках чудились чьи-то невидимые шаги.
— Спрячь молоток,— посоветовал Павлик товарищу, и тот сунул молоток за пазуху.
Осторожно, как воры, пригибаясь, боясь любой встречи, мальчишки пошли по уснувшему лагерю лесорубов.
Те, кто скорчившись, кто раскинувшись, спали в темной глубине шалашей, там, где свалили их усталость и сон, у костров, еще дымившихся и поглядывавших в ночь тускнеющими рубиновыми глазами. Многие стонали во сне, как всегда стонут после тяжелой, изнурительной физической работы. Кто-то бормотал:
— Телку-то аккурат к празднику зарежем... к покрову... Всю зиму мясо есть станем... вот-вот.
На дальнем краю лесосеки, где лежало облюбованное мальчишками дерево, людей не было, сонное бормотание и храп спящих не доносились сюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65