— Садитесь... У меня утрешние картохи остались... Поди-ка, всю дорогу не ели? — говорила она шепотом и то и дело посматривала в сторону крыльца, боясь и ожидая появления мужа.
Павлик сел в тени навеса на край скамьи и с любопытством следил за беловолосыми детьми: убежав с появлением деда Сергея на другую половину двора, они посматривали оттуда сквозь щели плетня живыми и лукавыми глазами. Успокоившийся Пятнаш улегся в тени конуры и, положив морду на скрещенные лапы, уснул.
Кряхтя и охая, бабушка слазила в погреб, достала оттуда моченых помидоров и яблок, принесла из кухни сваренную в мундире картошку и кувшин с молоком, а также несколько темно-зеленых истрескавшихся лепешек.
— С лебедой хлебушек,— пояснила она.— Не велит сам из чистой муки даже по праздникам печь. Еще, слышь, почитай, два года голодать станем — приметы такие на небе божьим людям видны... Ну да он и с лебедой ничего,— у которых и такого нету...— И вдруг бабушка Настя пристально посмотрела
на Ивана Сергеевича и на Павлика, словно только что увидела их, и, внезапно обессилев, села на скамью и судорожно заплакала, вздрагивая всем своим большим, рыхлым телом.— Ванечка! Кровь моя... Да неужели ты? Неужели дожила я, старая? Да господи боже ты мой, владычица-заступница!..
Она, вероятно, долго бы плакала, но в этот момент на крыльце бесшумно появился дед Сергей, и она сразу умолкла и сжалась и заторопилась, собирая на стол. Но даже по спине ее Павлик видел, что она очень боится своего маленького, тщедушного мужа. Руки у нее дрожали.
Дед быстро и неслышно спустился с крыльца, взял топор, попробовал пальцем его лезвие и, поднимая лаптями пыль, ушел со двора.
Павлик и Иван Сергеевич ели картошку, круто соля ее и запивая молоком, а бабушка сидела напротив, пригорюнившись, подперев ладонью щеку, и, глотая слезы, смотрела, как они едят. Потом она пересела поближе к Павлику, несмело и нежно погладила его по темным волосам.
— Тощенький ты... Как лампадка, прозрачный весь... А волосы твои, Ванечка...— И опять непрошеные слезы побежали по ее щекам.— Вот ведь кажный день ждала, Ваня: вернешься да вернешься. А вот что двое вас будет — не ждала. Жизнь, она завсегда не так поворачивается, как о ней ждешь... Ну да все к лучшему, на все его святая воля...— И все гладила и гладила голову внука.— Ты много-то не ешь, Пашенька, с голоду нельзя много... Тут у нас в Подлесном Тихонов Степан привез с Ташкенту хлеба, ну семья с голодухи-то набросилась, и все померли... Нельзя много...
Павлик наелся, и ему неодолимо захотелось спать: глаза слипались, и тело само собой валилось на сторону.
— Опьянел — это с еды у тебя,— сказала бабушка, вставая.— Пойдем, я тебе постелю, поспишь...
Она постелила Павлику на погребице, где из-под замшелой крышки пахло плесенью и грибами, где звенели в темноте невидимые мухи и где золотые шнуры солнечных лучей были протянуты сквозь многочисленные дырки в старенькой крыше. И, засыпая, Павлик опять плыл на пароходе по Волге, и опять стеклянно шелестела за кормой вода, и голубая ширь реки уходила далеко-далеко, к самому небу. И сквозь сон, то приходя в себя, то снова проваливаясь в солнечную полутьму, он слышал голоса бабушки и отца.
— И имени даже твоего не велел говорить, и за здравие в поминание не велел вписывать. «Нету, говорит, у меня сына». А сколько же я слез, Ванечка, пролила — реки цельные, все мне думалось: как ты там? Поесть у тебя есть ли что? И обужон-ка и одежонка есть ли? Так бы, кажется, кожу с себя живьем содрала — лишь бы тебе хорошо...
Свистели где-то невидимые птицы, чуть слышно шумел лес, плескалась в полусне вода, и поп Серафим снова торопливо уходил по дороге, испуганно оглядываясь белыми глазами и подбирая полы старенькой ряски. И впервые за все эти дни на душе у Павлика стало спокойнее и светлее, и мама снилась ему веселая и живая.
Проснулся Павлик часа через два, проснулся от внезапного ощущения, что кто-то есть рядом, что кто-то пристально на него смотрит. Открыл глаза. Паутина солнечных лучей переместилась в сторону, золотые ее шнуры вытянулись наклонно, в их свете проплывали тысячи крошечных пылинок. Было странно, словно Павлик лежал в саду бабуки Тамары в гамаке, сплетенном из солнечных нитей, гамак неслышно покачивался и плыл куда-то, словно корабль, и пахло, как в саду осенью: мокрыми листьями и грибной сыростью, влажной землей и гниющими яблоками, терпким и горьковатым ароматом увядания и разложения.
Еще не вполне очнувшись от сна, Павлик несколько минут лежал с полузакрытыми глазами, прислушиваясь к усталости, которая все еще наливала тело,— правда, она, эта усталость, казалась теперь сладкой и приятной. Тело наслаждалось покоем и неподвижностью, словно его несла на себе какая-то могучая и добрая река, совсем такая, как Волга. И все, что Павлик видел в последние дни,— толпы отчаявшихся, голодных людей, их измученные глаза и восковые лица, их тоска и безнадежность — вдруг показалось только сном, тяжелым и страшным.
Детские голоса перешептывались рядом. Павлик осторожно повернул голову. На пороге погребицы сидели рядышком его недавние знакомцы — мальчик и девочка, и девочка пристально, щурясь от бьющего ей в лицо вечернего солнышка, старательно всматривалась в лицо Павлика. Глаза у нее были синие и чистые, совсем как вода в родничке, из которого Павлик, войдя в лес, пил березовым ковшиком студеную воду. Рядом с девочкой лежал на полу открытый скрипичный футляр, и девочка иногда осторожно и боязливо трогала пальчиком самую тоненькую струну. Нежный, едва слышимый звук возникал у нее под пальчиком, и она, отдернув руку и склонив набок голову, вслушивалась в дрожащий звук, пока он не замирал, не угасал совсем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65