Только оттуда повернулся к бабушке, вошедшей следом за ним.— Ежели не вернулся — придется ждать. Дело, не терпящее самомалейшего отлагательства. Вот так-с! А?
Бабушка растерянно постояла на пороге, потом неуверенно сказала:
— А может, и вернулся. Может, на пасеке.
— Так вот вы и добегите, старушка, и скажите — пусть срочно бегёт сюда. Аллюр три креста! Да-с. Дело для него даже очень, учтите, очень выгодное! А? Так и скажите.— Пройдя в передний угол, Глотов бросил на стол свой саквояж.— А мне самоварчик взгрейте, что-то устал я с этими делами. Мечешься-мечешься день-деньской, весь потом изойдешь...
— Ладно, сейчас поставлю,— недовольно сказала бабушка. Пока она ставила во дворе самовар, Глотов выглянул в кухню, поманил к себе пальцем Павлика:
— Эй! Поди-ка сюда!
Павлик вошел в горницу, и Глотов с усмешкой ткнул в фотографию, где бабушка и дедушка были сняты после венца. Спросил:
— Это кто же будет?
— Бабушка и дедушка,— негромко, пугаясь нахальства гостя, ответил Павлик.
Глотов с укоризненным сочувствием покачал головой:
— Тоже — люди!
Вошла бабушка, поставила на стол чайную чашку и блюдечко.
— Только уж извините,— сказала она.— Ни чаю, ни к чаю! Глотов самодовольно рассмеялся. У него были толстые красные щеки, толстые выпяченные губы, даже глаза у него казались толстыми, потому что были навыкате. Павлику все более ненавистным становился этот упитанный, самодовольный человек. Ведь есть же вот и теперь такие, хотя все кругом едва передвигают ноги, а то и умирают с голоду.
— А мы со своим припасом! — самодовольно сказал Глотов и широкой ладонью похлопал по лежавшему на столе саквояжу.— Без своего припасу по нонешним временам никак, старушка, невозможно! Помрешь, как говорится, не восстанешь к веселью друзей! А? Ха-ха!
Через несколько минут бабушка внесла самовар, принесла маленький чайничек, в который обычно заваривала малину.
— Вот, кушайте, а я сейчас за стариком схожу. Может, и вправду вернулся...
— Сбегай, милая, сбегай! — отозвался Глотов, не поднимая от саквояжа глаз, доставая хлеб, сало и сахар.— Вот мы сейчас вместо твоей малиновой бурды чейлонского заварим! А? — и опять засмеялся и подмигнул Павлику.
Павлик ушел в кухню, сел на лавку к окну. Слышно было, как в чистой горнице мурлыкал самовар, как, звеня о чашку, текла из самовара струя. Громко чавкал Глотов. А Павлик сидел и думал о мальчишках, подравшихся из-за арбузной корки, о Шакире и его Мариамке.
Но вот Глотов напился чаю, послышались шаги. Несколько раз он прошелся по горнице, потом позвал громко:
— Эй, малый! Павлик не отозвался.
— Ты! Мальчишка. Кому говорю: подь сюда!
Павлик неохотно вошел в горницу. Красный и потный от чая, Глотов лежал прямо в сапогах на кровати, свесив одну ногу на пол, а другую закинув на спинку кровати.
— Садись! — коротко приказал он Павлику, показав рукой на лавку.
Павлик сел на самый край скамейки, с ненавистью вглядываясь в красное лицо, покрытое мелкими крупинками пота. Глотов оглядел его, как оглядывают вещь, и протянул к нему руку, в пальцах которой был зажат кусок сахару.
— На,— сказал Глотов.
— Не хочу,— отозвался Павлик, глотая слюну. Глотов спрятал кусок сахара в карман, присвистнул:
— Ух ты, вшивый, а гордый! Солому жри, а фасон держи? — И, помолчав: — Кто ты есть?
Павлик не отвечал.
— Молчишь? На сегодняшний день ты есть никто. А хочешь, я из тебя человека сделаю? А? Вот возьму к себе на побегушки и обучу премудрости жизни. А? Ты гляди на меня, каков я есть человек! Другие с голоду пухнут, а я — вот он я! И сало, и мясы всякие.— И, снова достав из кармана кусок сахару, протянул Павлику.— На!
Павлик, дрожа от обиды, молча вышел из горницы.
Сидя на кухне, Павлик с нетерпением смотрел в дверь, ожидая, скоро ли придет бабушка, и со страхом прислушивался к тому, что делается в горнице. С какой отчетливостью ощущал он сейчас свое мальчишеское бессилие! С какой радостью вернулся бы в горницу и ударил этого хама, прогнал его не только с кровати, а вообще из горницы, с кордона. Кем бы он сейчас хотел быть? Кем угодно, только бы взрослым и сильным. Быть бы вот таким, как босой матрос в поезде! Вот тогда бы он дал этому Глотову, так дал бы, что на всю жизнь запомнилось.
В горнице скрипнула кровать, послышались неторопливые шаги — Глотов снова вернулся к столу и наливал чай: мелодично звенела о фарфоровый край чашки водяная струя. И как раз в этот момент Павлик увидел перевязанную голову деда, поднимавшегося на крыльцо с берданкой за спиной. Следом за ним, немного боком, как всегда, взбиралась взволнованная бабушка. И впервые Павлик обрадовался деду и не испугался его. Дед молча повесил у дверей берданку, обеими руками поправил повязку на голове и, хмурый и нелюдимый, шагнул в горницу. Стараясь не шуметь, Павлик пересел так, чтобы ему был виден стоящий в переднем углу горницы стол и Глотов, сидящий у старенького, с помятыми боками самовара.
— Ага! — сказал Глотов, увидев деда, но не вставая и не протягивая руки.— Хозяин, значит? Ну, садись чай со мной пить.
Дед помолчал, сверля гостя светлыми острыми глазками.
— Что же ты, человек, меня в моем доме чаем потчуешь? — спросил наконец он.— Не по-русски и не по-басурмански, не знаю по-каковски!
Глотов самодовольно усмехнулся, привычным жестом тыльной стороны ладони подбил снизу вверх свои сверкающие усы.
— Так ведь твоего-то тут, дед, как я понимаю, только и есть что стены да кипяток! — сочно хохотнул он.— Да и стены-то чужие, казенные! Вот вырубим лес, и кордон твой тогда адью! А? — Он снова хохотнул, глазки его ласково блеснули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65