А через полчаса Павлик увидел, как упало первое дерево.
Это был довольно большой дубок, в два Павликовых обхвата. Человек шесть лесорубов, сменяя друг друга, долго возились, склонившись у подножия дерева, с трудом таская из стороны в сторону пилу, посыпая притоптанную траву светло-коричневыми опилками. Павлику казалось, что при каждом движении пилы из-под ее зубастого острия со свистом брызжут тоненькие струи желтой древесной крови.
Глотов то бегал по поляне, распоряжаясь расчисткой места под пилораму и дорогу, то останавливался возле пильщиков и, картинно подбоченясь, запрокидывая голову и выставив вперед кадык, глядел вверх, на крону дерева. Один раз одобрительно похлопал дерево рукой и с удовлетворением сказал Серову:
— Кубометра три первосортной клепки, я так понимаю. А? Но дубок не хотел поддаваться, не хотел так скоро погибать.
Когда пила на две трети вошла в ствол, ее зажало: подпиленная часть ствола осела и придавила пилу, ее невозможно было потянуть ни в ту, ни в другую сторону. Отполированные человеческими ладонями рукоятки пилы торчали из древесного ствола, чуть покачиваясь вверх и вниз, и в такт этим движениям то взблескивал, то погасал кусок видимой из ствола стали.
— Забивай клин! — распорядился Глотов.
В пропиленную щель забили большой черный железный клин — пила освободилась.
— Пошли!
Павлик, Андрейка и Кланя стояли поодаль, глядя, как пилят дерево. Павлику казалось невозможным, чтобы дерево это упало, чтобы оно опрокинулось на землю. А пила все вжикала и весело поблескивала, глубже врезаясь в ствол.
— Подрубай! — скомандовал Серов.
И два топора, словно остроугольные осколки стекла, взлетели вверх, мелькнув в прорвавшемся сквозь листву солнечном луче, резанули глаз нестерпимым блеском, и сначала коричневые куски дубовой коры, а потом — желтые щепки, будто куски живого мяса, полетели на землю. И ствол могучего дерева впервые дрогнул; дрожь эта пробежала по стволу снизу вверх, передалась ветвям и вершине дерева; тревожно, совсем не так, как она шумит под ветром, залопотала листва. Топоры с двух сторон делали свое дело, и листья дерева трепетали все сильней и сильней, у подножия дерева желтые куски щепья громоздились уже
целой кучкой, а вершина дерева, касавшаяся, казалось, самого неба, уже не трепетала тревожно, а в ужасе кидалась из стороны в сторону, призывая на помощь.
— Береги-и-ись!
Что-то треснуло, надломилось внутри дерева, оно покачнулось. Лесорубы отпрянули от ствола и; запрокинув головы, все до одного смотрели вверх, на раскачивавшуюся вершину.
— Пошел! Пошел!
И дерево, скособочившись, сначала медленно, а затем все ускоряя движение, стало опрокидываться на землю. Павлику казалось, что и небо вслед за вершиной дуба валится на землю, увлекаемое этим стремительным, смертельным падением. Дерево рухнуло, вытянув к земле сучья, словно зеленые руки, которыми оно защищалось от гибели. Эти сучья первыми уперлись в землю и хрустнули, как хрустит подвернувшаяся при падении рука, полетели в стороны обломки ветвей, взметнулось при ударе зеленое пламя листвы, и ствол тяжело ударился о землю и врезался в нее. Земля загудела от удара, задрожала. И в такт этой дрожи трепетала, замирая и затихая, листва. И когда листва застыла, неподвижная, окоченевшая, громкий голос Глотова крикнул:
— С почином, стало быть, братцы!
Локомобиль привезли только к вечеру. Он был похож на маленький паровоз, снятый с колес и поставленный на широкие деревянные полозья. В гигантские сани было впряжено шесть пар лошадей. Вокруг них с криками и кнутами, хватаясь за постромки и подпирая локомобиль плечами, суетились возчики.
Лесную дорожку, по которой Павлик пришел в Стенькины Дубы, за день расширили, корни дубов, выползавшие на нее и напоминавшие змей, вырубили. По этой-то обезображенной дороге черный локомобиль, поблескивая круглым глазом манометра, чуть покачивая трубой, плыл, оседая из стороны в сторону на неровностях почвы. Лошади, хотя это и не были истощенные бескормицей крестьянские лошаденки, выбивались из сил, надрывались, блестя мокрыми крупами и просящими пощады глазами, всей грудью ложась в хомуты, тяжело, с храпом, дыша.
— И-э-ей, милай, еще наддай, еще чуток! — как взмах кнута, вился над ними тонкий певучий тенорок. И железная машина, утыканная чешуей заклепок, все ближе подползала к кордону, остро сверкая своим единственным глазом.
Для локомобиля недалеко от кордона уже расчистили площадку — именно здесь вначале и должна была встать приводимая им в движение пилорама. Из ветвей срубленных деревьев несколько лесорубов сооружали шалаши — в них собирались жить те, для кого ежедневно ходить ночевать в Подлесное было не под силу.
В сумерки, когда измученные лошади втащили локомобиль на приготовленную для него площадку, здесь, у шалашей, уже горели костры, возле них сидели и лежали выбившиеся из сил люди. Неровные, прыгающие отсветы пламени текуче ложились на вытоптанное людьми пространство, на могучие, поверженные на землю стволы дубов, на притаившийся, еще не тронутый топорами и пилами лес.
Павлик весь день просидел невдалеке от лесорубов, не в силах двинуться с места. Вечером он, словно заколдованный, со страхом смотрел, как вспыхивает пламя в круглом глазу подползающего локомобиля, как играют отсветы пламени в окнах кордона. Ему казалось, что дом изнутри охвачен пламенем, ищущим и не находящим выхода, и это было так страшно, что даже не было сил плакать.
В сумерки Павлик пошел бродить вокруг становища лесорубов. Еще горели, потухая, костры, и Павлик с горечью думал о дедушке Сергее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65