Лес приближался и все рос и рос. И дорога теперь перестала петлять и разветвляться. Теперь она была похожа на пыльную горячую стрелу, пущенную в гору чьей-то нетерпеливой и сильной рукой,— она как будто стремилась как можно скорее скрыться от испепеляющего зноя в зеленой тени могучих дубов, которые, казалось, ни за что и никого не дадут в обиду.
Далеко-далеко, словно из другой жизни, донесся с уже невидимой Волги гудок парохода, и лес ответил на него много раз повторенным эхом,— он как будто не хотел принимать чужого, он возвращал, выкидывал назад этот принесшийся к нему чужой звук.
Лес надвинулся вплотную — сплошная зеленая стена,— и даже издали, за несколько десятков шагов, из него в лицо Павлику пахнуло прохладой, но не той влажной, чуть припахивающей гнильцой прохладой, которой пахло из-под мостов на дороге, а какой-то совсем другой, глубокой и радостной. И хотя было почти безветренно, лес шумел негромко и спокойно, как большое зеленое море.
Павлик никогда еще не видел такого леса. Он бывал с мамой и бабушкой в Летнем саду, в других садах и парках, но там везде были аккуратные, подстриженные, как будто нарочные, устроенные человеком леса, а здесь лес размахивался во всю ширь земли, от одного ее края до другого, и даже злое, все кругом сжегшее солнце было бессильно перед ним. Лес жил сам по себе, и, как казалось Павлику, не было такого зноя, таких засух, которые могли бы не только победить его, а хотя бы пошатнуть его зеленую стену.
По опушке солнце просвечивало лес насквозь, но здесь оно не жгло, не палило землю, оно было рассыпано по земле большими и маленькими круглыми зеленовато-золотыми пятнами, похожими на золотые монеты. И сразу остро запахло зеленью. Павлик не знал, что это пахнут папоротник и ежевика, что горьковатый запах — запах дубовой коры, а разлитый в воздухе едва уловимый сладкий аромат — запах уже отцветающей медуницы.
— Садись, Павлик. Теперь недолго. Сели.
Лес шумел то громче, то совсем неслышно, словно его и не было, словно это шумели твои собственные мысли или кровь, словно это в перламутровых осколках в Павликовом кармане отдавался тысячелетний гул моря, умолкший много веков назад, когда Павлика еще не было на земле.
Дорога уходила в лес, но здесь на нее не был постлан толстый горячий ковер пыли: по краям глубоких, врезанных в землю колей росла веселая, прямая трава. Кое-где на дорогу выползали корни деревьев, оббитые колесами,— они были похожи на сильные узловатые руки, которыми дубы держали землю. И золотые пчелы кружились и звенели над желтыми лютиками, и где-то вдали щебетала вода или, может быть, птица.
— Папа, пить.
— Сейчас, сынок. Когда-то здесь был ручей.
— Ты помнишь?
— Да. Когда я был мальчишкой.
Они пошли в сторону от дороги. Чуть приметная тропка повела их по высокой, выше колен, траве. И тут, в глубокой зеленой впадине, лежали два больших круглых камня, и между ними светлела вода — нежные прозрачные струйки; они-то и щебетали без конца. От воды и от камней в лицо Павлику дохнуло чистой прохладой.
— Пей, сынок.
На одном из камней лежал небольшой, свернутый воронкой кусок берестяной коры, скрепленный раздвоенной веткой,— самодельный ковшик, изготовленный чьей-то доброй рукой.
Павлик ополоснул ковшик и напился: вода была необычайно вкусна и холодна, даже заломило зубы. Напился и отец. И они присели на краю впадины и молча смотрели, как весело клубится между камнями вода,— Павлику казалось, что перед ним один за другим без конца вырастают живые водяные цветы.
— Как тут хорошо, папа!
— Да, хорошо.
Вода мурлыкала и мурлыкала, и в ее песне, как в плеске волны под колесом парохода, как в шуме ветра, было все, что хотелось услышать и что подсказывали память и мечта: и чьи-то песни, и какая-то музыка, и звон далеких колоколов, и мамин голос: «Матросик, Теплышко мое».
Ботинки надоедливо стукали Павлика по спине, скрипка совсем оттянула руки. Он до того устал, что даже подумывал: а не бросить ли скрипку? Но тут же ему вспоминалась мама: она так хотела, чтобы Павлик стал знаменитым музыкантом, ведь это она называла его «мой скрипачик». И потом, мама столько раз прикасалась к скрипке, трогала ее струны своими тонкими пальцами, натирала канифолью смычок.
Устал и Иван Сергеевич. Он с великим трудом тащил чемодан, то и дело перехватывая его из одной руки в другую, все чаще останавливаясь передохнуть. Земля кружилась и уходила у него из-под ног. Он несколько раз прикидывал: а что можно выбросить, чтобы чемодан стал легче? Может быть, маленькую, белого мрамора, почти просвечивающую на ярком свете статуэтку мадонны? Но ведь ее так любила Юля. Может быть, Павликовы распашонки, которые она почему-то так берегла, может быть, наконец, те несколько самых дорогих, самых любимых книг, которые он не решился оставить в брошенной квартире? Ну кому в этой дикой глуши, опустошенной страшнейшим голодом, нужен Фламмарион и Паскаль, да еще на французском? Может быть, выкинуть стоптанные Юлины туфельки, в которых она ходила последние дни,— ведь за них не дадут ни одного хлебного зерна! Хотя нет, теперь уже не стоит: до кордона недалеко.
У родничка возле камней Иван Сергеевич напустил в банку со сгущенным молоком немного воды и помешал в банке прутиком. Теперь это не было так приторно, как раньше,— Павлик выпил, и его не стошнило.
— Устал, сынок?
— Здесь легче, папа.
— Скоро дойдем.
Они шли снова словно среди огромных малахитовых глыб, расколотых узкими и широкими трещинами на множество разных по величине кусков, с уводящими в сумрачные пещеры тропинками, с причудливыми гротами, где заросли папоротника стояли в рост человека и где огненным цветом горели дикие мальвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65