Ему очень хотелось, пока никого нет, еще раз посмотреть на мамины фотографии. На сеновале было душно, жужжали мухи, дрожала пронизанная солнечным светом паутина.
Павлик долго сидел над раскрытым чемоданом, всматриваясь в дорогие черты. Вот она, мама. На фотографиях она смеется так, как уже не смеялась последнее время,— это снято еще тогда, когда она работала в театре. У нее на лице — радость и счастье. Глаза, большие и сияющие, смотрят прямо и нежно и в то же время с каким-то странным вызовом, улыбка озорная и лукавая. Эту фотографию Павлик любил больше других: здесь мама такая, какой была до болезни...
Наплакавшись до головной боли, он спрятал фотографии в чемодан и, взяв скрипку, спустился во двор. Никого. Тишина. На крыльце лежал Пятнаш, в тени плетня спали куры. Перешагнув через собаку, Павлик вошел в дом. Поставив на стол футляр, бережно открыл его, достал скрипку. Мама так хотела, так верила, что он станет музыкантом!
Скрипка — часть того мира, который Павлик покинул и куда он, вероятно, никогда больше не сможет вернуться. А мама так верила...
Он проводит смычком по струнам. И сразу множество мелодий, слышанных им когда-то, возникает в его мозгу, они текут и текут, они звучат громко, точно большой оркестр исполняет их где-то недалеко, может быть на опушке леса. И многие, почти все эти мелодии связаны так или иначе с мамой. Одни она любила слушать, другие напевала сама, третьи вызывали у нее приступы необъяснимой печали,— в такие минуты она как будто отодвигалась от Павлика, уходила куда-то...
Павлик начал играть... Нет, не те надоевшие упражнения, которыми мучила его Вера Станиславовна,— он пробовал высказать то, что лежало, что наболело у него на сердце, он пробовал без слов рассказать обо всем, что пришлось пережить за эти долгие последние дни. Тут все: и болезнь мамы, и ее голос, и ее смех, и ее слезы — Павлику казалось тогда — беспричинные, необъяснимые,— и ее любимые песенки, и необъятная ширь Волги, и дыхание могучего зеленого царства, в которое привела сейчас Павлика жизнь...
Павлик играл долго, хотя ослабевшие пальцы с трудом держали смычок, с трудом прижимали струны. И может быть, он играл бы еще — это было для него как разговор по душам с кем-то очень близким, как облегчающие слезы,— но он вдруг почувствовал, что он не один. Кто-то неприятный ему находится за его спиной.
Опустив смычок, он оглянулся, и то, что он увидел, удивило и поразило его. На крыльце, возле Пятнаша, сидел дед Сергей, рядом лежал его черный старый картуз. Дед сидел, подперев рукой голову, глядя куда-то вдаль,— Павлику хорошо был виден его профиль, один глаз и щека. И по этой щеке одна за другой катились мелкие, как бисеринки, слезы. И лицо деда выражало такую боль, что Павлик поразился,— ведь он считал деда черствым и грубым человеком. Неужели его так растрогала музыка?
Боясь и волнуясь, Павлик ждал, что будет дальше. Осторожно, стараясь не шуметь, положил он скрипку и смычок в футляр и стал осторожно пятиться в сторону чулана. Но как раз в это время дед Сергей оглянулся. Павлик в испуге прижался к стене. Дед Сергей посмотрел на него невидящими глазами и, надев картуз, быстро сошел с крыльца.
Павлик с еще не прошедшим страхом смотрел ему в спину. Дед дошел до ворот, пошел к пожарной вышке. И через несколько минут Павлик увидел деда карабкающимся наверх.
И странно: если раньше дед никогда не оставался на вышке дольше десяти минут — пока не обшаривал взглядом все свои владения,— сейчас он остался на вышке на несколько часов, до наступления темноты. Спустился ли он с вышки, когда завечерело, или нет, Павлик не знал, но домой дед не пришел.
Уже ночью Павлик рассказал бабушке Настасье, как подействовала на деда музыка, но бабушка только горестно усмехнулась в темноте.
Павлик лежал на своей постели в чулане, бабушка сидела на краю кровати рядом с ним. В темноте она погладила его голову дрожащей рукой.
— Эх ты, музыка!.. По всему Подлесному звон стоит: пилы да топоры точат. Видно, и вправду станут рубить лес... Вот его какая музыка за сердце берет, дурачок мой маленький...
И опять утреннее солнце желтым ковром лежало на чисто вымытом сосновом полу, опять в не запятнанном ни одним облачком небе плыл вверх сжигающий землю огненный шар, и опять Павлик, как всегда по утрам, сидел за деревянным выскобленным столом.
Бабушка сидела напротив, боком к столу, возле ее локтя чуть дымилась миска с картофельной похлебкой, рядом с миской лежала деревянная ложка, и, когда бабушка в упор взглядывала на Павлика, он чувствовал, что она не видит его,— с ее ресниц на черную кофту одна за другой падали слезы.
— Она ко мне завсегда добрая была,— негромко рассказывала бабушка.— На три, а то на четыре годика постарше, нянька моя... У нас по деревням старших-то сестер завсегда няньками кличут — кому же и нянчить, как не им? И в обиду меня никогда не давала. Ежели я по нечаянности сотворю что — обязательно на себя примет... Мячик, помню, у меня тряпичный был, она же и сшила... так я им звено в окошке вышибла. А тятька у нас строгий был — у-у! Ну, она, Маша-то, и кается: «Я тятенька, виноватая...» Ну, ее и пороли...— Бабушка высморкалась, вытерла дрожащие щеки.— И вот помирает... и помочь нечем, Пашенька... Я уже сколько разов тайком от деда носила ей. То мучки горстку, то яичек парочку, к прошлому покрову так же тайно курешку зарезала... Да разве же этим спасешь? Капли супротив моря... Да и у самих же, видишь, окромя лебеды да картошек, ничего нету... Слава богу, коровенка еще осталась, а то бы давно ноги вытянули...
Бабушка взяла ложку, нехотя поболтала ею в миске, посмотрела на Павлика:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65