Пошел дальше — чего, думаю, с басурманом говорить. Пошел по селу, а ко мне навстречу — Трофим Косой. Со всех ног бежит и от радости глаза на лоб лезут. «Нанимать идешь?» — кричит. Ну, значит, на лес топоры нанимать. Остановился я. Тут другие подошли, и гляжу, уж которые с топорами да пилами. И Серов тут же, кровосос этот. Ну и стал я их урезонивать: дескать, где ваша совесть, человеки? Ну, они и загалдели... А чего же я один супротив десяти-то сделаю? И бердану, дурак, дома оставил — для острастки бы взять надо...— Дед помолчал, облизнул запекшиеся губы.— Часов поди-ка, пять до дому шел... от дерева к дереву...
Павлик стоял и слушал.
— Попить дай, Настя,— глухо сказал старик. Напился, вытер шершавой ладонью губы.— Стало быть, будут рубить, мать. Не спасти...— И маленькая слеза прокатилась у него по щеке и спряталась в бороде.
На обратном пути Павлик все думал и думал о дедушке. На этот раз дед показался ему другим человеком — словно что-то надломилось, пошатнулось в этом властном и жестоком старике, в нем появилось что-то от больного, обиженного ребенка. И в голосе его звучали совсем другие ноты — недоумевающие и горькие. Несмотря на жестокую обиду, которую ему нанесли, он, наверно, все же сомневался теперь в своей правоте. Перед глазами Павлика вставал образ Шакира, убивающего любимую собаку: «Он спал, я ему голова рубил»,— для того чтобы накормить детей. Это было страшно... Закрыв на мгновение глаза, Павлик видел Шакира со шкурой «однорукой собаки», видел детей, лежащих почти без чувств в мазанке на земляном полу...
— Бабуся, а почему дедушка сегодня так много говорил? — спросил Павлик, когда они подходили к дому.
— А разве я знаю? — откликнулась та, на миг обернувшись. Глаза у нее были влажные.— От обиды, наверно, Пашенька. Легко ли? За всю жизнь его пальцем здесь никто не тронул, боялись. А тут ну-ка, малость не убили, да еще палками. Вот он и говорит без останову, чтобы сердце заговорить... Он с войны вот такой же пришел... за какую-то провинность аль, может, и просто так унтер ему два зуба вышиб, еще в пятнадцатом... Тогда-то он и ожесточился сердцем... приехал сюда... «Пусть, говорит, теперь лучше меня боятся...» Вот так-то, милый...
Павлик спросил:
— А в этих пеньках на пасеке мед?
— Да, милый.
— Он сладкий?
— Известно, сладкий. Не пробовал разве?
— Не помню.
Бабушка тяжело вздохнула.
— А где же тебе помнить! С шестнадцатого, поди, на голодном пайке. О-хо-хо!
Павлик еще спросил, смущаясь и сам не понимая причины своего смущения:
— И сейчас мед?
В ульях? Конечно. Пчелки-то работают, трудятся.— И, держась за перила крылечка, бабушка пытливо оглянулась на Павлика и спросила с любовью и жалостью: — Медку хочется?
Павлик не ответил, потупился, на бледных щеках вспыхнули красные пятна.
— Попрошу у него, со вздохом пообещала бабушка. И, тяжело присев, почти упав на нижнюю ступеньку, негромко сказала: — Видишь, Пашенька... ежели бы не этот мед, мы бы тоже теперь с голоду помирали. Он-то, дед, и в прошлом годе домой ни одной чашки меду не принес, все берег. А к зиме, как выкачал, повез в город да и продал. Привез оттуда цельный мешок муки, по нынешним голодным временам — богатство целое... Вот и жили всю зиму, ели... Потому и ныне скупится. Он ведь и сам в рот не берет. «А чего зимой жрать станем?» — говорит... Вот и суди не от жадности это, от нужды великой...— И неожиданно всплеснула руками и, кряхтя, взявшись обеими руками за перила, встала. Господи боже, прямо из ума вон! Он же, поди-ка, со вчерашнего утра не ел. И как это я сразу не хватилась, дура старая! Тяжело переставляя отекшие ноги, немного боком, как всегда, она поднялась на крыльцо. И уже оттуда повернула к внуку доброе, обеспокоенное лицо. Пашенька! Я сейчас похлебки в котелок налью, да лепешек положу, да огурцов нарву... Снесешь, миленький? Ноги у меня отказывают, находились за шестьдесят лет... Снесешь, Пашенька? Он теперь тебе ничего... сам ушибленный...
Павлик испуганно смотрел на бабушку, глаза были полны вновь вспыхнушего страха.
Не бойся, глупенький... Я вон еще Андрейку да Кланю покличу, чтоб, значит, тебе одному не страшно. А сама-то не дойду я... моченьки снова нет. Андрейка! Кланя!
На крылечко, едва видимое за плетнем, выбежала, прыгая на одной ноге, Кланя. Белые волосы при каждом прыжке тоже смешно прыгали.
Чего, бабушка Настя? во весь голос весело закричала она.
Сходите-ка вот с Пашенькой на пасеку... Сергею Павлычу обед отнесть.
— А Андрейки дома нету! опять во весь голос прокричала Кланя.
— Где же он?
— В покос с маманей ушли! На Березовы Рукава!
— А ты что же не пошла?
— А я ногу вчерась на гвоздь напорола! — весело ответила девочка и, кружась на месте, запрыгала на одной ноге.
— Ну, тут недалече! Сходи с Пашей. А то ему одному.. боязно.
— Боязно? И-хи-хи! Ну ладно! Я туда и на одной ножке доскакаю!
Торопясь и охая, бабушка пошла к дому, собрала скудный обед, завязала его в вылинявшую синюю тряпочку и снова вышла на крыльцо. Там на ступеньках сидел смущенный Павлик. Передавая узелок с едой, бабушка сказала:
— А ты в омшаник-то и не входи. Поставь на столик да шумни: дедушка, мол, обед принесли! И — сразу домой. Он, поди-ка, лёжмя лежит — здорово ему, бедному, голову покорежили.
Павлик нехотя взял узелок и вышел за ворота, где, сидя на бревнышке, дожидалась смеющаяся, как всегда, Кланя.
— Ты чего скучный такой? — блестя глазами, спросила она.
— Та-а-ак.
Дети пошли по знакомой тропинке. Впереди, то прихрамывая, то скача на одной ножке,— Кланя, за ней — смущенный Павлик. Опять в его сердце проснулся страх перед дедом, в ушах зазвучал грозный окрик:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65