А перламутровые осколки ракушек негромко звенели у него в кармане каким-то странным, казалось, прохладным звоном, напоминая о воде.
После мгновенного колебания отец встал, вынул из углубления в часовне старую, окованную потемневшей ризой икону и, поставив банку на землю, ударил ее сверху углом иконы. И сразу в глубине острой вмятины, оставленной ударом, выступила капля молока, похожая на маленький лепесток яблоневого цвета.
Отец посмотрел на икону, которую держал в руках, и ударил еще раз. Густое молоко выступило теперь на поверхности крышки, как большой белый цветок. Иван Сергеевич осторожно поставил икону в углубление часовни, на ее прежнее место, и с тревогой посмотрел кругом. Но ни в поле, ни на дороге никого не было.
Отец протянул банку Павлику:
— Только смотри не порежь губы.
Молоко было теплое, густое и приторно сладкое.
А потом Павлика долго тошнило, и они сидели в зарослях бурьяна, у крохотного мостика, под которым сохранилось озерцо воды. Павлик смотрел в воду, а оттуда на него выглядывало рябое от лежавших на дне камешков, незнакомое темноглазое лицо, и он, не узнав себя, лег лицом в колючую, жесткую траву. Ему хотелось домой или хотя бы к бабуке Тамаре в Сестрорецк,— может быть, она накормила бы его и напоила морковным чаем. Она, наверно, и сейчас курила толстые самокрутки, неумело сворачивая их из оберточной бумаги или из своих старых писем, над которыми, прежде чем порвать их, подолгу плакала, глядя в стену немигающими нарисованными глазами. Боже мой, как говорила она, неужели где-то действительно есть моря, где шумит прибой и где в воде живут розовые раковины, неужели где-то есть люди, которые сейчас едят хлеб?
— Папа, я хочу есть.
— Пойдем, сынок.
Долго, несколько километров, они шли по пустынной улице села Подлесного, где когда-то и жила семья знаменитого писателя и где на берегу реки стояла красивая белая церковь. Наверно, как раз в этой церкви служил поп Серафим.
Сейчас в церкви уныло звонили и пели, а перед ее коваными черными дверями стояла пустая телега, лошади в оглоблях не было, оглобли лежали на земле, и как раз тогда, когда Павлик и Иван Сергеевич проходили мимо паперти, несколько мужиков, сгибаясь под тяжестью, вынесли из церкви некрашеный деревянный гроб и поставили на телегу, стоявшую перед папертью. Затем некоторые из мужиков взялись за оглобли, а другие принялись подталкивать телегу сзади: «Навались, навались... разом давай!» И телега, скрипя немазаными колесами, медленно покатила по дороге. Люди запели: «Христе божий, Христе крепкий, Христе бессмертный, помилуй нас». И невидимый колокол на колокольне звонил так же медленно и уныло, как звонил, когда хоронили маму, и все это казалось неправдой, сном, от которого надо скорее проснуться...
Во многих домах окна и двери были забиты досками — крест-накрест, не слышно было ни мычания коров, ни лая собак, и дети не бегали по улицам.
У колодца они напились. Окованная железными обручами бадья пахла гнилым деревом и тиной.
Опираясь на палку, к колодцу подошел старик, одетый в белую рубаху и в белые полотняные штаны, и молча смотрел, как они пили. Старик сказал, что дед Сергей в Стенькиных Дубах — «житель», у него и пасека — «четырнадцать семей пчелы, и всякого добра, поди-ка, напасено,— такой и с голоду не пропадет, не окочурится...»
И Иван Сергеевич повеселел. Они пошли быстрее, оставив сзади пустое село с его красивой и печальной церквушкой, с пыльной сиренью на кладбище и с заколоченными хатами, с крыш которых была содрана вся солома.
— Ну вот, Павлик, мы с тобой почти в Стенькиных Дубах,— с несмелой радостью сказал Иван Сергеевич.— Ведь не может он нас выгнать. А мы с тобой и не уйдем никуда, правда? Прямо сядем у крыльца и будем сидеть. Да? — И Иван Сергеевич засмеялся, и Павлик посмотрел на него испуганно: никогда в жизни отец не смеялся так...
Темно-синяя полоса, которая неподвижной змеей лежала на взгорье, на противоположном Волге горизонте, с каждым шагом приближалась, вырастала, зеленела, и Павлику казалось, что ветер доносит оттуда влажную радостную прохладу. Это и был многовековой дубовый лес, прозванный «Стенькиными Дубами». И чем ближе Павлик подходил к этому могучему лесу, тем больше проникался верой в то, что здесь действительно когда-то отдыхал или жил Разин, что он вешал свою тяжелую шапку с малиновым верхом на дубовый сук. Лес был как раз под стать таким людям, как Стенька.
Поднялись в гору, подошли вплотную.
Лес стоял зелено-синей стеной, его чаща как бы проглатывала подползавшую к нему дорогу. И яростный августовский зной здесь становился слабее, таял, а небо словно поднималось выше, и дышалось здесь легче. Отец сказал, что там, в прохладной глубине леса, есть «лесной кордон», и Павликову воображению рисовалось что-то вроде старинного, крытого красной черепицей замка с острыми шпилями и башенками — таких замков много в немецких детских книжках,— или, в худшем случае, там, в лесу, украшенный резьбой домик, где с равным празом могут обитать и бабы-яги, и несмеяны-царевны, и семь богатырей...
Нет, не царевичи, не богатыри,— там, в таинственной глубине Стенькиных Дубов, живет страшный, бородатый дед Сергей, который, может быть, прогонит их «от крыльца» и, может быть, проклянет, как уже проклял Павликова отца, когда тот не послушался и бросил родной дом и ушел и женился на Павликовой маме. Дед не хотел, чтобы папа женился на актрисе. Это было и непонятно и обидно: ведь мама была такая хорошая, такая красивая...
Часто облизывая пересохшие губы, отец говорил и говорил, словно молчать ему было не по силам,— он просто думал вслух, почти позабыв о сыне, который устало плелся сзади и сквозь собственные думы, воспоминания и мечты слушал отцовские слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65