«Не целовать надо, а пороть хорошенько, чтоб свету невзвидел!» И ноги шагали все медленнее, и холодком обливалось сердце... А если дед вовсе не лежит, а уже ходит по пасеке и неожиданно вывернется из-за куста и схватит за плечо.— тогда ведь не убежишь. А?
Кланя упрыгала далеко вперед и, поджав больную ногу, остановилась, ожидая Павлика. Он подошел. Девочка, ехидно прищурившись, смотрела на него, глаза ее смеялись.
— А что,— спросила она, щурясь,— у вас в городу все мальчишки такие трусихи?
Павлик поднял обиженные глаза.
— Я не трус!
Почесывая больной ногой здоровую, девочка в упор смотрела на Павлика,— в глазах у нее струился, переливался дразнящий смех.
— А я, что ли, не видю! — воскликнула она.— Ужаки спутался? Спутался! Через канаву прыгнуть спугался? Спутался. Купаться в озере спугался? Тоже спугался.
Павлик с робкой просьбой посмотрел на девочку. Ему хотелось сказать, что купаться сначала он не хотел только потому, что думал, надо раздеваться догола, а ему было стыдно купаться вместе с девочкой, даже с такой маленькой, как она. Но ничего не сказал и, покраснев, опустил глаза.
— И деда боишься! Аж позеленел весь! — И, ловко повернувшись на одной ноге, опять весело запрыгала по тропинке. Потом, уже у самой пасеки, остановилась, протянула худую, черную от загара руку.— Давай уж снесу,— покровительственно и презрительно предложила она и захихикала.— А то, не ровен час, портки запачкаешь!
— Какие портки? — спросил Павлик, уже протягивая узелок.
— А вот эти! — И Кланя подергала его за коротенькие, с пуговками по бокам вельветовые штанишки.
Кровь бросилась Павлику в лицо, он поспешно рванул узелок к себе. Вся его мальчишеская гордость возмутилась — он вспомнил, как хотел стать матросом и бесстрашно, не прося у врага пощады, погибнуть под волнами.
Потом почувствовал, как щеки медленно холодеют,— отливала от них кровь, и сердце забилось часто и громко; он слышал это, не прикладывая к груди рук. Решительным, даже надменным жестом он отстранил эту дрянную девчонку от калитки, открыл сухо скрипнувшую дверцу и, выпрямившись, пошел к землянке. А Кланя, весело хихикая, поскакала сзади, приговаривая на ходу:
— А он тебя выпорет! И-хи-хи-хи! Выпорет! Выпорет!
Дверь в омшаник была открыта. Солнечный квадрат падавшего внутрь света сместился правее, на его дальней грани стояли разбитые дедовы лапти.
Остановившись на пороге с таким чувством, с каким останавливаются перед прыжком в ледяную воду, Павлик сказал ломким, чужим голосом:
— Дедушка, я вам обед принес.
Дед ответил не сразу. В прохладной темноте землянки неподвижно блестели глаза, тусклой длинной полоской вырисовывалось дуло берданки.
— Поставь здесь! — после молчания, которое показалось Павлику очень долгим, сказал дед, и рука его, вытянувшись в освещенное солнцем пространство, ткнула в чурбан, стоявший у койки и заменявший одновременно и стол и стул.
Если бы Павлик был один, он, наверно, не решился бы подойти к кровати деда, но сзади, в двух шагах, стояла, хихикая в кулак, беловолосая девчонка, которую он теперь ненавидел.
Он сделал два шага, отделявшие его от чурбака, положил узелок и, увлекаемый совершенно неведомым ему чувством, подчиняясь какой-то волне, которая вдруг подхватила его и куда-то понесла, сказал, глядя прямо в светлые, неподвижные глаза:
— А я тебя не боюсь! Ты папу моего не любишь. И маму не любил. И не хотел, чтоб она была моя мама. Ты злой. А я тебя все равно не боюсь.
Несколько минут в землянке было тихо. Павлик ждал, что вот-вот раздастся звероподобный рык и дед бросится на него. Хотелось повернуться и бежать, но он стоял на двигаясь и не дыша.
Потом в полосу солнечного света вытянулась морщинистая загрубелая рука деда, вытянулась и устало махнула:
— Иди! Не до тебя мне.
Павлик повернулся, вышел и прошел мимо Клани, не взглянув на нее, словно она была не живой девчонкой, а деревом, или столбом, или камнем. Быстро пошел по тропинке к калитке. Сначала слышал, как Кланя сзади торопливо прыгала на одной ножке и что-то виновато щебетала. Но он пошел быстрее, почти побежал, и отвратительная эта девчонка отстала.
Придя на кордон, Павлик залез на сеновал и, уткнувшись в сено лицом, заплакал радостными и горькими слезами.
Уснул Павлик, когда требовательно возвестил о полночи «уводливый» петух, когда в кухонное окошко засветила почти полная, чуть обгрызенная с одного края луна. Павлику казалось, что она похожа на разломанную яичную скорлупу, брошенную в голубую воду. И спал он плохо: мешали вновь нахлынувшие воспоминания. За эти дни он уже привык к тому, что ощущение горя, ощущение невозвратимой потери становилось для него то сильнее, как будто мамина смерть случилась не далее как вчера, то слабее— чередовались приливы и отливы боли.
И конечно, он уже хорошо знал, что самым верным лекарством от этой неизбывной боли служило общение с другими людьми,— чужие горести и радости как бы растворяли его собственное горе, разбавляли, он не был с горем один на один. Но вместе с тем это горе казалось таким близким, таким дорогим, что, когда он искал избавления от него, этим как бы обижал маму, обижал себя. И только с отцом он чувствовал себя в такие часы спокойно: горе у них было общее.
Он попросил отца взять его в это утро с собой в лес. Иван Сергеевич внимательно посмотрел на сына, по его худому, тонкому лицу пробежало облачко. Но он согласился.
— Пойдем, малыш. Только мы сегодня рано вернемся.
— Почему?
— Должны приехать подрядчик и представитель американской фирмы, которая будет рубить лес.
Павлик шагал позади Ивана Сергеевича, глядя, как трудно ступают у отца ноги:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65