— Может, и мою станешь? — и придвинула ему свою миску.
Павлик ел и смотрел на доброе, исплаканное лицо бабушки, на ее покрасневшие глаза, на руки, которые беспокойно двигались по столу, словно не могли найти себе места.
— И дом проели,— с тоской продолжала бабушка.— За десять фунтов отрубей еще по весне попу Серафиму продали... Вот тебе и святой отец... Правильно Сергей не признает их за служителей божьих,— на чужой беде дома наживают. И еще утешает: когда помрете, дескать, я всю вашу семью, Мария, задарма отпою, не печалуйся. Он — отпоет... А дом-то пошти что новый, в третьем годе поставленный... шатровый, под тесом... сотни рублей стоит... Вот и верь им, слугам господним...— Тяжело вздохнув, бабушка принялась убирать со стола.— Ты иди, Пашенька, с соседскими ребятишками погуляй... а я полежу малость... Что-то у меня в грудях болит — прямо мочи моей нету...
Павлику было очень жалко сестру бабушки, хотя он ее никогда не видел; было жаль и бабушку, хотелось утешить старуху, сказать какие-то хорошие, ласковые слова. Но сделать это почему-то оказалось невозможно, просто не было слов. И он только посмотрел на бабушку с жалостью и любовью, сам готовый заплакать. Но старая поняла его, улыбнулась сквозь слезы, погладила широкой ладонью по голове, подтолкнула к двери.
— Ничего, иди, иди, Пашенька... я к горю привычная... Андрейка и Кланя ждали Павлика на крыльце.
— И нынче не пойдешь? — хмуро спросил Андрейка.
— Пойду,— кивнул Павлик.
Кланя спрыгнула с крыльца, заплясала на одной ножке.
— Ага! Ага! Я говорила, я говорила! — Старенькое, застиранное, заплатанное на спине платье с выцветшими, еле заметными цветочками плотно облепляло ее тоненькие ножки, всю ее фигурку. Белые, свободно спадающие на плечи волосы взлетали от движения вокруг головы девочки, делая ее похожей на одуванчик. Синие глаза восторженно смотрели на Павлика.
— А куда пойдем? — с непонятным упреком глядя на сестренку, строго спросил Андрейка.— Ежели на озеро — удочки взять надо.
— Куда хотите, мне все равно,— покорно сказал Павлик.— Только подождите, я сандалии надену.
Сидя на ступеньке, он застегивал старенькие, уже тесные ему сандалии, когда Кланя подсела рядом и фыркнула в кулак:
— Белые какие ноги. Как сметана! — И серьезно спросила: — Ну зачем тебе эти лапти кожаные? Босиком-то знаешь как гоже!
— Не привык еще,— смутился Павлик.
— Ладно. Пошли! — позвал Андрейка, перепрыгивая через забор с удочками в руках.
Узенькая лесная тропка вела их, неторопливой змейкой, извивалась между мощными стволами дубов, ныряла в заросли орешника и малины, выбегала на поляны, заросшие травой в рост человека, пересекала просеки, делившие огромный, как море, лесной массив на кварталы.
Павлик шел позади. Первым, с удочками на плечах, ни разу не оглянувшись, деловито шагал Андрейка, за ним топотала босыми ногами Кланя,— эта поминутно оглядывалась и улыбалась Павлику, приглашая его порадоваться с нею всему, что окружало их: лесу и цветам, беспечному щебету птиц, плеску спрятавшегося в траве ручья. Иногда Кланя на ходу захватывала ветку орешника или молодого дубочка, оттягивала ее и потом отпускала: ветка хлестала Павлика по груди, по лицу. Тогда Кланя смеялась и показывала Павлику язык, а он шел и думал о своем, о далеком родном городе, спрашивал себя, что делают сейчас Витя и Сима, пытался представить себе бабуку Тамару,— прищурившись, сквозь синий дымок самокрутки она смотрит куда-то вдаль и вздыхает, Павлику непонятно — о чем.
Сквозь малахитовый купол листвы просвечивало солнце, лучи его летели в тенистую тьму, как позолоченные стрелы. Живые, трепетные пятна сквозили по выбитой босыми ногами тропинке, по белым волосам Клани, стекали по ее рукам и спине, ложились в траву и тонули в ней. А Павлику вспоминались сирени за чугунной изгородью на кладбище: сквозь их листочки вот так же просвечивало солнце и пятна его света лежали на влажной и желтой глине, словно золотые медали.
Потом прошлое отошло, отступило назад, и Павлик, как будто вернувшись издалека, с вниманием посмотрел кругом. Папоротниковые заросли выше его роста вздымались по сторонам дорожки, как маленький тропический лес. Казалось, оттуда вот-вот выскочит какой-нибудь саблезубый тигр или пятнистая пантера или выползет, сверкая серебристой, с чернью, чешуей, питон или очковая змея. Дубы в три и четыре обхвата широко раскидывали свои корявые руки, обнимались и переплетались в высоте. Большие, в две ладони величиной, краснели в зарослях головки диких мальв, вздымались сиреневые метелки иван-чая, каплями крови рассыпались в траве гвоздики. Здесь, в лесной чащобе, скрытое от солнечного зноя, все зацветало и отцветало позднее, здесь вся жизнь шла замедленнее, тише. Невольно Павлик припоминал выжженную, голую землю, через которую шли с отцом от берега Волги в Стенькины Дубы. Казалось, это были две разные страны, разделенные тысячами километров,— вот этот лес, словно могучая живая зеленая река, радость земли, и та пустыня, знойная и унылая. И там и здесь жили люди. Почему одни жили здесь, а другие там, почему одним выпало на долю ходить по этому чудесному зеленому царству, а другим — умирать с голоду в выжженной беспощадным солнцем голой земле? Почему одни люди живут хорошо, а другие плохо, почему столько на земле горя? На все эти вопросы Павлик не мог ответить. Но они мешали его радости, мешали видеть и слышать то, что окружало его.
Сабаево озеро лежало в длинной узкой долине, опушенное, как все озера здесь, высокими камышовыми зарослями, покрытое круглыми листьями водяных растений;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65