В наших
деревенских условиях и с большой семьей борьба за бытовую чистоплотность
играла не менее важную роль, чем борьба прусского наследного принца за
признание ночного горшка при королевском дворе. Мы понятия не имели о
простынях. Но матрацы, на которых мы спали, регулярно мылись и набивались
свежим сеном. То, что Зиновьевы были "помешаны" на чистоте, было известно во
[45] всем районе. Потому районное и областное начальство, уполномоченные,
агитаторы и другие визитеры обычно ночевали у нас.
Не менее педантично нам прививали моральную чистоплотность. Нам постоянно
внушали, что греховно не только совершать плохие поступки, а даже про себя
думать о них. Нас наказывали самым беспощадным образом, если мы делали
что-либо недостойное репутации нашей семьи. Что о нас подумают люди - это
действовало на нас как удар хлыста.
Нам категорически запрещалось употребление бранных слов и скабрезностей.
Я не помню ни одного случая, чтобы дедушка, бабушка и родители ругались
матом. Считалось, что чистота речи есть выражение чистоты души. Это прочно
въелось в натуру. Я потом служил в кавалерии и в авиации, где на каждое
нормальное слово употреблялось два похабных. Я же никогда таких слов не
употреблял. В Москве после войны я постоянно вращался в интеллектуальных
кругах, в которых все более входил в моду мат. Я не поддался этой эпидемии.
Некоторые мои критики без всяких оснований приписали мне употребление мата в
моих романах. Я описал и высмеял это явление, но никогда не использовал мат
как литературное средство. Я считаю это признаком культурной и моральной
деградации, а не прогресса.

ВЕСЕЛАЯ БЕДНОСТЬ
Хотя мы все усердно работали, я не могу сказать, что мы имели в достатке
еду и одежду. Одежду нам перешивали из старых вещей. Мы донашивали то, что
оставалось от старших братьев и сестер. Обновы нам делали только в крайних
случаях и к праздникам. Обычно мы недоедали и постоянно испытывали голод.
Мясо ели редко и мало. Физическая усталость и скромное питание задерживали
наше формирование. Я начал регулярно бриться лишь после того, как мне
исполнилось двадцать лет. Моей первой женщиной стала моя первая жена. Мне
тогда было двадцать один год.
Несмотря на бедность в современном смысле слова, жили мы весело. Мы не
воспринимали свое положение как [46] бедность. Мы вообще не оценивали его в
этом плане. Я не помню ни одного случая, чтобы в нашем доме говорили о
богатстве и бедности как о чем-то таком, что касалось нас лично. Достижение
богатства не входило в круг наших интересов. Наше сознание имело иную
ориентацию. В нашем доме всегда было много народу. Зимой у нас подолгу жили
портные, сапожники, валяльщики валенок. Они делали одежду не только для
нашей семьи, но и для всей деревни. Они были веселыми шутниками и
рассказывали много интересного. Особенно веселое время наступало, когда из
Москвы приезжали дед, отец и брат. Они привозили сахар, конфеты, белый хлеб,
городские вещи, книги с картинками, цветные карандаши, резиновые мячи. В
гости к нам приходили многочисленные родственники и друзья. Жизнь
становилась яркой и праздничной.

Я
Я родился шестым по счету ребенком в семье. По рассказам бабушки, мать
работала весь день, как обычно, в поле. Вечером родила меня. Через три часа
она уже доила корову. На другой день работала так, как будто ничего
особенного не случилось. Лишь прибегала домой на минутку покормить меня.
Ничего из ряда вон выходящего в этом действительно не было. Детей тогда
рождалось необычайно много. А заменить баб на работе было некому.
Время было голодное. Я был очень слаб. Все были уверены, что я не выживу.
Дед заблаговременно заготовил гробик. Гробик потом долго валялся на чердаке.
Целый год я плакал беспрерывно. Потом вдруг перестал плакать, причем
насовсем. Ничто не могло выдавить из меня ни слезинки. Однажды бабушка
застала меня за попыткой курить. Она основательно побила меня за это. Но ее
попытка заставить меня плакать не удалась, и она сама из-за этого заплакала.
За это я получил взбучку от матери: я должен был пожалеть бабушку и сделать
вид, будто плачу. Что касается курения, то бабушка устроила мне такое
лечение, что я после него двадцать лет не мог выносить одного запаха табака.
С большим отвращением начав курить, я так и не стал заядлым курильщиком и
без особых усилий бросил курить насовсем. Бабушкин [47] метод заключался в
следующем. Она свернула самокрутку из махорки длиной сантиметров двадцать,
заставила меня выкурить ее, а потом заставила съесть чашку сливочного масла.
После такого "лекарства" меня выворачивало наизнанку два дня.
По рассказам взрослых, я рано начал говорить и был острым на язык. В
округе долго вспоминали, например, такой случай. В гости к нам приехал
дальний родственник, у которого были необычайно большие уши. Они произвели
на меня сильное впечатление. Я сказал ему, что такие красивые уши есть еще
только у нашего Соколки. Соколка был наш мерин, известный во всей округе
огромными ушами. После этого о нашем злосчастном родственнике стали говорить
как о человеке, у которого уши как у зиновьевского Соколки. Он обиделся и у
нас больше никогда не появлялся.
Я рано начал осознавать себя. Одно из самых ранних воспоминаний - о том,
как я выпил глоток водки из рюмки зазевавшегося гостя и изображал пьяного.
Мне было два года. Я также очень рано научился читать и писать, глядя на
старших сестер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187